В тускнице пригородов по питейным путям шли романтики и икали. Влажные сплетались улы и улицы, побрякивали во сне мусорными баками, елозили хвостами, расслабив по обочинам глотательную мускулатуру. Плутали романтики по спинам улиц и уличих. Ворочались улицы, стряхивая романтиков в канавы. Сыро было в канавах, поэтому долго романтики там находиться не могли и снова начинали карабкаться на мокрые облипшие листьями уличьи хребты. Неожиданно изогнулся какой-то темный переулок, и приблизилась к романтикам древесная пасть. Извился меж гнилых пеньков песчаный язык, подхватил мужичье, закатал куда-то в чащу. Полопала чаща бутылки, булькнула белой рубашкой и заскрипела глубоко-глубоко каруселью.

Поползла темнота прочь. Лязгнула ворона об карниз. Утром вышли люди из спален на кухни, встали перед окнами, расплющивши носы о холодное стекло. Внизу повисли машины в вороньей паутине, рвутся по двору тельца пассажиров. Спасают автобусы, выдирают мушье из опасных ветвей, везут коконы к станциям метро. Другое дело, что не всегда довозят.

Размазаны по инею черные дорожки, у подъездов скатались дорожки в комья. Толкает комья бескрылая мелочь, дымит, пачкает иней. Наблюдает за этим из своей кухни человек с подогретым кофе и усмехается: тут случайно приходит на ум сравнение с навозным жуком.

Напротив строится многоэтажка. Самая высокая в городе – можно сказать, небоскреб. Надевая уже пальто, видит инженер чистое синеющее небо, большой пустой дом; в паре сантиметров над крышей этого дома висит сотня душ в крошечном, почти как на офицерской линейке, авиалайнере, совершающем рейс Москва-Питер.