Как-то раз в суши-баре мне, знаете ли, не хватило деньжат. Начиналось все великолепно: я дожирал салат, напротив роняла палочки дева с кинематографическим взглядом и большой брошью. В броши искаженно отражалась моя высокохудожественная жратва. По ящику показывали футбол. Я сдержанным клокотанием выражал фальшивые симпатии к этому виду спорта, легким наклоном уха в сторону динамика обозначал принадлежность к касте настоящих пацанов, способных побороться с женой за пульт. Короче, врал, причем довольно неаккуратно. Дева, похоже, заметила. Пасанув тарелку официанточке, я вперил глаза в стол и на отрыжке попросил счет – ну, вы знаете, так делают усталые бизнесмены, которые столько работали, что еда в них опускается с пафосом, практически низвергается. Дева нахмурилась, из чего я сделал вывод, что все ее прежние любовники были, в принципе, не так уж богаты. Чуток переиграл. Ладно, щас все исправим. Мне принесли такую папочку с иероглифами, я под мелькание ручонок и фартучков официантских за-акурил, неспешно эту папочку а-аткрыл – и тотчас закрыл. Прикинул длину своего хабарика, затянулся, глядя на деву. Дева глядела в окно, за окном из трамваев дико вылупились пассажиры. Случилось то, о чем я в ужасе подумал еще дома, вытаскивая из журнала “Октябрь” за семьдесят какой-то год пятисотрублевые купюры, – сумма, значившаяся на чеке, оказалась больше той, что лежала у меня в кармане. На целых четыреста рублей! Догорает сигарета, пальцы жжет, стал я петь сиплым внутренним голосом. Наклонился к деве, с улыбкой отклонился. Попробовал произнести длинную фразу, с помощью которой можно было бы легко, по-джазовому уйти от надвигающегося конфуза: “Бу-бу-быбр-быбр-быбр прошу про-быбр!”. “Что ты говоришь?” – поинтересовалась дева. Я ничего. Это тебе послышалось. Ха-ха, у нее абсолютный слух. Набираю быбр-быбр воздуха в легкие пупырчатые и говорю снова голосом непрокашлянным: “Прошу простить мне некоторое несоответствие образу героя-любовника, но не могли бы вы, мисс, подсобить мне парой сотенок, а то сумма в моем кармане быбр-быбр”. Видите, как страшно облажался. За окном загремел трамвай, пассажиры зашлись обидным смехом, они смеялись надо мной до конца маршрута, и даже расходились большими группами, чтобы продлить веселье, многие сошли не на своей остановке, перезнакомились и позже еблись до глухого утра в маленьких комнатах, из детских превратившихся в кабинеты.

На мои дикие извинения за “антиджентльменское” поведение дева сказала: “Ничего страшного, я думаю, ты потом реабилитируешься”. Я сразу стал прикидывать, в чем же должна выражаться эта реабилитация: в машине? Или может быть в офигительном букете цветов? Или, там, скажем в вип-обжираловке?..

А может, она совсем другое имела в виду?.. Как бы то ни было, язык мне более не подчинялся. На выходе из бара я попытался что-то развлекательное сморозить, но тут меня отвлек далекий хохот, передававшийся по рельсам на несколько кварталов, а потом что-то набилось мне в полость рта и я стал до неприличия нечленораздельно пороть всевозможную чепуху, совершенно невозможно разобрать, что он несет, такими словами вышагивала дева рядом, напряженно несущая на шее шарф. В метро я просто опозорился, промолчав целый перегон. Вспотел, издергал все свои нитки, даже стал чесать ногу через носок, но тут наша, приехали, оказывается, провожать не нужно, и я сразу шмыгнул в переход, потом обратно, потому что на “Китай-городе” все через жопу; приехал, короче домой. Сразу вышел в онлайн с извинениями, ждал долго, терзался страшными домыслами, извивался на ковре. И тут она, представьте себе, отвечает!

Неожиданно мне начинают делать комплименты. Ах, какие у тебя между прочим красивые глаза! Однако же, Джон, почему это вдруг ты мной заинтересовался, хотя мы вместе учимся уже целых шесть лет? Ну, и так далее. Она водила шашни с худруком студенческого театра, правда, у них ничего серьезного не вышло, но он ее успел повозить по всяким кафетериям-бижутериям. А тут я скажем вот в воскресенье иду с ней в Манеж. На фотовыставку.

После культурного мероприятия что делают? Идут жрать. Манеж это, блядь, центр. В центре чашечка кофейку сто двадцать рублей. А тут, ребята, одним кофейком-то не обойдешься! Сакэ-э-э давай! Суши! Суки-суки! Я беру с собой последнюю тыщу. На все хватает. На обратном пути прыгаю через турникет. В аське пишу: “Йо, я добрался, погода располагает к свингу!”. Она в винном томлении заливает тут мне смайлами все. О, да, дорогая, мы непременно поженимся.

Сижу и думаю, как завтра на автобусе ехать. Ма-а-ам, дай тридцать рублей! Йабадабаду!

На свадьбу занимаю у приятеля-саксофониста. В первый же день совместной жизни выясняется, что я, так сказать, на нулях! Она бросает меня, и я с растерзанным сердцем выхожу в город, непременно в распахнутом пальто, ловлю снег, простужаюсь, курю, как Марчелло Мастрояни в “Белых ночах”, мятые сигареты, и падаю лицом в сугроб возле подъезда, не в силах приложить магнитный ключ к домофону.

Наутро приподнимаю окоченелое веко, чувствую, кто-то меня тормошит. Переворачиваюсь на спину, вижу: она стоит, смотрит так долго-долго, вокруг высотные дома ходят (у меня головокружение после обморожения). “У тебя, – говорит, – очень красивые глаза”. Ну и тут, понятное дело, начинается процесс слияния губ, смятия лицевых мышц, происходят прочие несущественные сокращения различных частей тела. Вот такая вот история любви. Поняли?