Но если бы сейчас… в каком-либо теплом водоеме, содержащем все необходимые соли аммония и фосфора и доступном воздействию света, тепла, электричества и т.п., химически образовался белок, способный к дальнейшим, все более сложным превращениям, то это вещество немедленно было бы разрушено или поглощено, что было невозможно в период до возникновения живых существ.

Чарльз Дарвин

Если бы я, нынешний, сейчас мог оказаться в девятом классе, то непременно застопорил бы вращение всех вещей, и все мои соседи по партам посыпались бы наземь, словно посетители парка аттракционов с неожиданно остановившегося чертова колеса. Если бы я сейчас ехал в электричке, а не сидел за ноутбуком, то вагон, скорее всего, превратился бы в утробу дракона или галеру с дыркой для весла в каждом окне. Эти примеры я привожу для того, чтобы легче было применить учение Дарвина к неостановимой эволюции, происходящей в моей собственной голове, чтобы запросто переименовать “Происхождение видов” в “Происхождение чувстов”.

Возьмем, например, любовь. В десятом классе Николай был безумно влюблен в девушку по имени Татьяна. За все время их знакомства он обменялся с ней от силы сотней слов (не считая фатального объяснения на выпускном вечере под парами коньяка), двумя прикосновениями и бессчетными взглядами, которые при всей выразительности не могли сподвигнуть его на что-либо членораздельное. Взгляды ежедневно устремлялись по коридорам: Николай появлялся в глубине рекреации, Татьяна шла навстречу. К месту встречи по стенам стекались бездарные кашпо, под ногами шкваркали половицы, на ногах болтались неуклюжие ботинки. Хлоп – и они разминулись, плюс один взгляд.

Иногда она пропадала по несколько дней кряду, и Николай на переменах слонялся бесцельно меж этажей, не находя себе места; однажды даже забрел на чердак, где его обнаружил завуч, очень сексуальный завуч с минимумом косметики, в длинной юбке колоколом. В другой раз его захомутала возле кабинета музыки знойная дочь какого-то супербогатого шейха, пытавшаяся даже положить свою бриллиантовую голову на перхотное плечо хэви-металлического Николая; не выдержав восточного напора, он в ужасе бежал прочь, перемахивая через три, или, может быть, даже через пять ступенек, а то и вовсе не касаясь лестницы, как бы возносясь в подсобные помещения, где ожидал его верный завуч с задранной, вернее, закатанной, юбкой. Мимолетные увлечения несколько скрашивали страдания Николая, однако после уроков тяжкие думы вновь овладевали им. Потом Татьяна, естественно, возвращалась, бледная, легкая, расклешенная, и с неистовою настойчивостью – не сказать: жадностью – начинала пересекаться с ним в коридорах и на лестничных пролетах, будто желая узнать, не изменял ли он ей с завучем и с дочерью шейха, а те, как назло, высовывались из-за углов и что-то секретными женскими сигналами Татьяне сообщали, так что вскоре она знала о похождениях своего бесстыжего поклонника все, вплоть до самых пикантных деталей. Николай не мог поднять на нее глаз. Он пылал.

По счастью, Татьяна сидела в противоположном конце класса – за последней партой у окна. Близорукий сквознякофоб Николай горбился за первой партой у двери, старательно обводя клеточки в тетрадке. Всякий раз, как она выходила к доске, скажем, на уроке литературы читать стих, он испытывал жестокие муки. Сердце его превращалось в мерзкую авоську. Жизнь казалась ему пустой и бесцельной. Безвыходной и бездыханной, как московское метро во время атомной зимы. Сухой, как осенний лист. Черствой, как пирожок за девять-пятьдесят. Решительно биологической, как показано на рисунке три. Ну, довольно. Он воздевал очи к потолку, в то время, как герои художественных произведений воздевали их (очи) горе, и молил Бога, который диалогизировал с ним через портрет Гоголя, ослабить винты, крепящие к стене тяжеленный телевизор прямо у Николая над головой. И, чтобы избавить Бога от мелкой работы, он подробно воображал кровавую кашу, расползающуюся по парте. “По клеточкам”, – уточнял Николай, расползаясь по парте в ожидании удара, слегка даже подрагивая, словно студень. Ему даже чудилось приближение некоего крупного тела, но… Бог, очевидно, был не надежнее Деда Мороза, приносящего вместо заказанного микроскопа сви-и-итер и кни-и-игу, и все просьбы трактовал по-своему, поэтому, когда Николай страшно изворачивал шею, готовясь, как полагается, взглянуть в глаза смерти, он видел вовсе не падающий телевизор, а нависшее над ним обширное тело учительницы, по мнению экспертов, не способное вместиться ни в один телеэкран, как бы там ни старались монтажисты. “Спим?” – спрашивала учительница, чуть заметно двигая парту на Николая. “Нет”, – отвечал Николай отчетливо и безучастно, словно имел дело с роботом допотопной сборки. “А что я щас сказала, – не отставала учительница, – повтори!”. “Э-э-э… – говорил Николай, чувствуя, что изрядно этим веселит Татьяну. – Не помню”. Далее следовал обмен стандартными репликами: “Хочешь на мое место встать?” – “Нет.” – “Голову надо с собой брать!” – “Я больше не буду.” – “Нет уж, пожалуйста, бери!”. Финал почти у всех уроков литературы на протяжении двух лет, что длился роман Татьяны и Николая, был примерно один и тот же, а значит, пора нам потихоньку переходить в настоящее время. Для этого мы проникаем в сознание молодого человека одним мартовским утром (пусть это будет четверг) за минуту до конца урока. Видим: довольный робот-учитель (акула-убийца!) откатился в свой угол, очистив поле зрения. Татьяна уже успела сесть. Телевизор остается на месте. Николай поворачивает голову к окну и наблюдает за поведением пятна на границе видимости. Она там. Она корит его за нерешительность. Стыдит, высмеивает, грозит пальцем и улыбается. Он улыбается в ответ и тут же прикидывался просто рассеянным мальчиком, вылупившимся на птицу. “Коля! – обращалась ко мне в таких случаях учительница русского языка и литературы, – о чем я сейчас…”. Но тут раздается звонок и робот моментально переходит спящий режим. Начинается время Бессмертных. Но об этом – в следующий раз.