Я еду на вечерней электричке из Москоу-сити в Юб-таун. Рядышком со мной примостился футбольный хулиган, на матче охрипший, а теперь одиноко замякший в неглубоком дерматине. На разных концах вагона шатаются две рабочие лампы. Стреляют полувзгляды от окна к окну. Из головы в голову проносятся полумысли. По проходу меж полупустых сидений скользит распахнутый пацан. Мой сосед дергает головой, мнет пивную банку. Неоконченная мысль устремляется в тамбур и рассасывается по буквам на истертой схеме железной дороги.

– Э! Вставай! – говорит пацан футбольному хулигашке.

Я таращусь в пустоту, щурюсь на стену, тщусь собрать растерянную мысль среди названий станций и полустанков. Между тем мелькают и размазываются в тряской полутьме жидкокристаллические экрашки сотовых телефонов; некоторое время юноши молча фехтуют, скрещивая шпаги с полифоническим лязгом, затем старший (тот, что нараспашку) повторяет:

– Э!

– Чего? – спрашивает хулиган.

– Пойдем к нашим!

– Не хочу.

– Пойдем, – наседает старший. – Слышь?

– Отстань, не хочу.

– Пойдем!

“Не хочу” – читаю я на схеме.

– Ладно, – говорит старший. – Через три станции чтоб пришел.

– Через сколько?

– Через три! Приду иначе… На-че! – кричит над хулигашкой раскрашенный в триколор очень ну очень знакомый чувак, стараясь перекричать шум встречного экспресса с одним длинным ярким окном.

Раскачиваясь на поручне, ракурочивая пачку словом “короче”, он крошит на малыша подсолнечную лузгу, слегка поковыривает взглядом мой высвеченный профиль, потом мрачно схаркивает на пол и уматывает прочь.

Хулигану делается страшно. Одновременнно с этим его переполняет злоба. Сиденье пропитывается злобой, вспучивается от злобы, злоба выходит через трещины в обтяжке и утекает в мотор. Хулиган смотрит на меня, смотрит изо всех сил, будто желает подколупнуть мой наушник, выпустить весь звук и докопаться до глухоты, убедиться, что я не подслушивал и ни о чем не догадываюсь.

По вагону проходят ботинки, шаркают подошвы. Пуговицы бряцают о поручни. Хулиган каждый раз делает над собой усилие, чтобы не развернуться всем телом, и глупо выгибает шею, стиснув пивную банку. Пиво бежит по его пальцам, стекает на пол, мешается со злобой. Но ботинки залезают под сиденье, одежда набегает сверху, все успокаивается. Ложная тревога. Тем временем мы проезжаем шестую, седьмую станцию…

Я вновь обращаюсь к железнодорожной схеме, хоть теперь букв уж точно не разглядишь. От нечего делать я начинаю составлять мысли за моего соседа.

“Не хочу”, – изображаю эдак на мутной стене. Это для начала. Теперь: “А не сойти ли мне ко всем чертям?”

В угол глаза мне впивается острая ухмылка. Сыплет на рану подсолнечная пыльца. Я ощущаю жидкость воли, жидкость всего происходящего и поспешно достаю носовой платок. Старший сплевывает на пол.

– Ты че, совсем? Я же сказал: через три станции, – он переходит на крик, так как в этот момент электричку догоняет товарняк. – На-че! На-че! – Рассыпает пригоршню семечек.

Семечки обволакивает злоба.

– С-сука, – старший опускается на корточки. – Что за…

Семечки шипят и трескаются, шныряют туда-сюда, стреляют в потолок и рикошетят от поручней.

– Что за… – старший отдергивает руку, и сквозь грохот тысячи цистерн я слышу, как он вопит:

– А-че! А-че! – скачет от окна к окну и дует на обожженые пальцы.

Пивная злоба уходит в мотор, распространяется по гидравлической системе и рвется прочь из поезда. Я прыгаю в открытую дверь и качусь кувырком вниз по насыпи, по знакомой насыпи, к знакомому пруду, от пруда два прыжка до леса, а там – Юб-таун…