Я плохо знаю Москву. Хуже, чем моя подружка из Обнинска, которая, разворачиваясь за небыстро проезжающей машиной, называла: “Вот это Манежная площадь…” (В дождь-то, локоны мокли, стекало на брюки, мелькало.)

Помню пару маршрутов – но в голове они уложены путано, неверно, могу заблудиться. Вместо набережной выйти на широкоштанный какой-нибудь проспект, с проводами над и потопотопом под.

Мои почвы лежат в спальных районах. Когда выхожу из метро, в дырявый зуб продевается вся воздушная масса Южного Чертанова, с вороньим слабым карком и кремня досадным чирком, что над самым ухом. Цепляет и уносит смотреть окраину.

Навстречу всегда идет, приближается и исчезает местный житель, не важно, М или Ж – полтуловища и светловолосая голова срезаны плотным трафиком. На лицо, словно комары, то садятся, то слетают встречные взгляды. Смотрю и я, пока перехожу по зебре во встречном потоке. Вот уже поравнялся, и вот смело портфелями – если снова встречу, будет чудно.

Покуда шкандыбаю по узеющим дорожкам, землеющими тропинками подбираюсь к подъезду, солнце дергается на закат. Но, пришпиленное намертво, растекается желтком, на застывшей хмари оставляя незначительный след. От вертикального града лифтов и пеших маршей остывает закопченный окраинный купол. Наступают сумерки.

Я в гостях у тройственного союза – Маша, Катя, Кирилл. Все – толкиенисты. Маша с Катей моются в душе, Кирилл курит, что-то пишет, а я смотрю с кровати в окно, слежу, как там кто-то железный дышит. Этот железный – товарищ Метро, скоро будет меня с жирами и раскаленными рот в рот перешептываниями перемешивать. Скоро – уже набряк горизонт, развернется вот-вот железом, снова ржавым и снова большим с дырами для крыш окраинным небом. И, зашторенный, меньше птиц, неувиденный самолет прошивает нерожденную мысль, после уходит, искря, спешит: они – насквозь, им тут не жить.