На самом пике улицы Вильгельма Пика стоит молчащий высотный дом, обшитый трамвайными путями, обвязанный пушистыми шарфами. С юга к нему прилепилось поле с обтерханным лесом, с севера – кое-как склепанный квартал, мокрый снег, взбиваемый мокрыми ногами, мокрыми штанами, мокрая автобусная остановка, на которую сверху стремится вода и пыль из взломанного межрамья.

На остановке концентрируются мокрые ботинки и мокрые волосистые молодые люди, леди, запитанные вкусным пивом, уплотненные мятными сигаретками, его девушка, моя девушка и ничей парень. Скромный, с мокрыми щеками, с редкими усами, изо рта дымами, с обильным неотвеченными сообщениями телефоном в оттянутом кармане, скорым слюнотечением и малым словом. Все это очень колоритно и тактильно впрятывается в автобус и поезжает к станции метро “Планерная”.

На улице март, желейно и бестравно. Золотая мелькота в каждом глазу, отлетает плакота на каждом шагу. Скоро лето! Метро, почти все выходят. Все ступают на лужачий асфальт, и она ступает. И он за ней ступает, такой следящий, горнодобывающий, дружащий одногруппник. Зовут Леша. А второго, который скромный и самый длинноволосый – Ваня. Леша с Аней. Ваня в Аню влюблен. Ваня скрепился скрепкой с поручнем в поезде. В метро марта меньше. В метро мартами ботинки скользят. Мокро? Баба вытрет. Леша Аню целует в лицо. Ваня рукой картину закрывает. Что говорят? Не разберешь. Поезд Лешину речь заглушает.

– Алло? – Ваня говорит.  – Алло?

Кто-то ему позвонил, а кто – понять невозможно. В то время, о котором речь, еще не выдумали определилофон, вернее, выдумали, но платный, для гладких и стабильных. А Ваня – студент, у него пол-лица за волосами и рублей на дорогу счетно. И вот он колотится со своей мобилой, колет ее своими неуклюпальцами. Смысла никакого, но надо же изобразить деятельность. Не стоять же колом. А Аня на него в стекло глядит. Анин взгляд через стену проходит, укапывается в землекопы, улетает в космолеты, разворачивается у горячего Солнца и насквозь его прошибает, с солнечным ветром возвращается и приносит в Ванин организм непрошенный свист, а потом сам черным на черном проносится мимо. Вжих!

Станция “Октябрьское поле”. Леше и Ане пора выходить. Ване дальше в Подмосковье пилить. Он прощается, показывает зубы. Поезд чавкает. Двери открылись. Март клубами идет от рельсов.

И снова пронзает голову свист, дефолтный бип, как сказал бы друг-гитарист, она юзает чистый бип, ноль обработки, детский сад, и уже на самом последнем слоге, на излете “ка” от “пока”, на суперзамедленной съемке Аня чуть-чуть слегка пожимает плечами, довольно неуклюже, смешно и беспомощновато, как бы говоря, как бы спрашивая: “Я по-другому, как ты, не умею. Но ты слышал, слышал?” И как бы на ускоренной перемотке, обрастая бородой и скалистыми скулами, откалываясь от метро и впадая в открытое море, теряя под ногами пол и обретая корабельный нос, Ваня, вот этот самый, с рюкзачком и усами, неожиданно звонко говорит: “Да!”

Судя по наклону туловища, едва удержался от того,чтобы раскинуть руки и полететь, как это бы сделал Ди Каприо. И Аня такая: “Чего?” И Леша: “А?” Но тут, к счастью, двери закрываются, и время возвращается на место. Красный морковный взмокший восторженный цветущий космический сердцебитный юноша засыпается руками и головами, уносится в туннельную загогулину, иссякает подмосковными тропами. В глубокой темноте колотится его огромное мультяшное сердце, и каждый удар отзывается на пустоши возле высотного дома на улице Вильгельма Пика.

– Что это? – спрашивает веснушчатая троечница.

– Сваи забивают, – отвечает знающая соседка, почти москвичка. – Спи.

Наступает лето, кончается сессия.