Однажды я был инженером. У меня хороший захват груши, жесткий прищур на бюретку, сильный и убедительный кивок. Я мог преуспевать. Я прел в метро и успевал выкурить сигарету, пока шел от станции “Ленинский проспект” до НИИ физической химии, смело ступал в здание, здоровался с охранником и коммуницировался с коллегами.

Мне легко давались тяжелые монографии, быстро вливались нужные объемы в треснувшие и ничего нормально пробирки, гладко воспринималась профессорская речь, с брызгой бурлившая в азартных морщинах.

Я попадал взглядом в научного руководителем во время обеда, и моя блестящая вилка одновременно попадала в салат “Вкусный” или “Дачный”, точно не помню, но синхронно, входила в зелень что самое важное с характерным звяком, и таким же звяком отзывался стол то ли напротив, то ли за, да что там стол, звенел весь зал, звяк катался меж кафельных стен, создавая камуфляж для тихого научного урчания. Я был своим. И все были свои.

Работа заканчивалась поздно, с поздней пробиркой, поздней Венерой в паучьем углу высокого могучего окна. Идучи по лохматому линолеумом коридору, я оставлял за собой погасшие комнаты, заглохшие машины и выключеннные чайники, в которых медленно оседали маленькие пластинки накипи. Утром профессорские цепкие руки снова приведут их в движение, и они будут весь день бултыхаться в тепленькой институтской водичке.

Впереди у меня был проход по проспекту, нырок внутрь метрополитена, танец позднего пассажира на станции и сон в полупустой электричке. Затемно и загородно я должен был уснуть в своей продавленной кровати. Но судьбе было угодно, чтобы все случилось иначе.

Шагая мимо последней двери перед поворотом на лестницу, я вдруг испытал неодолимое желание ее открыть. Остановил шаг. Открыл. Внутри летело Солнце, брызгали планеты. Я закрыл. Открыл. Слагался материк, свежо и сильно расшибался о его скаты густо синий океан. Закрыл. Открыл. Пронзился выскочившим лучом, втянулся внутрь. Скользя по размытой почве, пробежал вдоль стоек с приборами, споткнулся, схватился за белый халат, под ним тощие плечи, и пошел, пошел, пошел ногами по пустоте, потому что стал расклеиваться и рассыпаться пол, стали посвистывать острые осколки, стали шпорить трескучие искры, зажужжали тяжелые грузы, с высоких полок съезжая. И когда увидел внизу, далеко под летящим шнурком, глубокую марсианскую пропасть, задрал голову, закинул отчаянный взгляд в спокойные знакомые обеденные глаза, закричал, ощущая, как выскальзывает из пальцев и разъезжается по ниточкам человечья ткань.

В этот момент блестящая скульптурная рука схватила меня за шиворот, вырвала из бездны, швырнула в темный сужающийся прямоугольник на фоне кипящих облаков, и последнее, что я увидел перед тем, как меня ударила холодная грубо окрашенная стена, было огромное бронзовое тело молодого бога, которое вращалось в разноцветных горячих ветрах над переменчивым газовым пейзажем.

Дверь захлопнулась, я скатился по ступенькам и выскочил на Ленинский проспект. Бежал к метро, как сумасшедший, бежал, чтобы выжить, смешивая шум рассасывающейся пробки с нечленораздельной своей молитвой. Я остановился отдышаться только за поворотом, и поэтому не видел, как окна НИИ вспыхнули красным цветом, и из здания на проезжую часть вытек разжиженный увеличенный охранник.

Больше я туда не возвращался, и моя карьера ученого на этом закончилась.