Раньше у меня была в левом плече незаросшая дырка, сквозь которую виднелись мышцы и артерии. Я не знаю, почему так получилось – родители водили по врачам, врачи говорили, странно, а один мой приятель предположил, что это осталось с тех пор, как в меня вошла душа.

– Душа входит через рот, – возразила ему его девушка, – вот так, – она вскочила со скамейки, вытаращила глаза и резко вдохнула, так что у нее в ямочке между ключицами слегка екнуло.

– Душа входит через рот, – подтвердил приятель, и, немножко поглотав, продолжил:

– Но в его случае, – показал на меня горлышком, – она немножко промахнулась и попала в плечо. Такое случается крайне редко.

После этого разговора я шел по улице Мясницкой и, вдруг почувствовал, что дыра зарастает. Она ощутимо затягивалась под пальто, толстовкой и слоями мокрых бинтов. Я стал расстегивать пуговицы и молнии, чтобы посмотреть, как вдруг у меня на пути возникло туловище милиционера, его ноги и красные ладони.

– Быстренько, быстренько, – заговорил он, схватив меня за рукав и оттягивая в сторону метро “Лубянка”. Из музея Маяковского вышел глубокий вой и перетянулся через Лубянскую площадь в черные жвала “Детского мира”. Над головой выгнулась дуга журавлей, лицо засекли сухие щепки.

– Быстро, быстро, – повторял милиционер, толкая меня в подземный переход.

– А что случилось? – спрашивали его седые хиппари, спешно паковавшие на ступеньках свою литературу в пакеты из “Ашана”.

– Никто не знает, – отвечал милиционер, зажевывая “Яву”. – Ничего не известно, я исполняю приказ.

Я спустился на станцию, сел в поезд и поехал в Сокольники – по прямой. Там когда-то гулял с однокурсницей Анной, и там же поцеловал ее горячий товарищеский рот. Анна не любила меня и прямо об этом говорила: “Предпочитаю не употреблять этого слова”. По мере того, как приближались “Сокольники”, в моей голове усиливался писк, и когда я наконец поднялся на поверхность, это был уже гул, даже, скорее, грохот, перегромыхивание железных молотков, топот ботинок на высокой шнуровке, щелканье знамен.

– Держи! – сказал мне какой-то лысый юноша в красной футболке с иероглифами. – Держи, на!

Он сунул мне древко, уходившее в тусклое серое небесево, откуда доносился звук снижающегося вертолета.

– Заглушают нас, пидоры, – пояснил мужчина, шедший рядом, и почему-то сразу втянул голову.

– Так, – подтвердила бодрая девушка в коже и шерсти, появившаяся по другую руку от меня. – Но нас все равно услышат! – Она захлестала меня меняющимися взглядами. – Мужчина, вас как зовут?

– Ваня.

– А меня – Аня. Очень приятно, – ответила она, и неожиданно впилась в мои губы. Ее – отдавали бабушкиной помадой “Primavera”. Откуда знаю – пробовал на вкус, когда был маленький.

Где-то далеко впереди послышался звон стекла, древко в моей руке дернулось, ноги встали.

– Что там? – поинтересовался кто-то из-за затылка.

– Какие-то пидорасы, – объяснил, повернувшись, опрятный мужчина в пуловере, видимо по привычке выделив последнее слово иронической интонацией.

Он улыбнулся, но в ту же секунду в его челюсть что-то врезалось, из-за чего нас обсыпало липкой крошкой и обдало теплом. Аня, окривившись ртом, с массой унеслась вперед, а я свернул в незнакомый переулок, где было сумеречно и гулко. С одного из массивных балконов стек дитячий визг. Я видел только пепельную прядь, поэтому стал додумывать остальное: семья коренных москвичей, родившееся в 2005-м дитя, мать буквой “Г” за прозрачной занавеской вешает белье, смурной отец принимает в комнате только спутниковый сигнал и обеды. Ребенок бежит по коридору, роняя книжки и цепляя вазы. Мать выпрямляется с висящими плетьми руками, ее лицо запрокинуто, яблоки заброшены баскетбольными мячами в сетчатые глазницы.

– Сына! – кричит она, и приседает, чтобы ловить бегущего ребенка. За окном включается тяга, занавеска и все персонажи всасываются в пустоту. Косой ряд фонарей простирается в размытую мягкую улицу, над которой серой крышкой ложатся сумерки. Мне пора домой – иначе опоздаю на автобус. Я макаю кисточку в свежее отверстие на левом плече и наношу несколько штрихов, уже в общем-то бессмысленных, подобно тому, как человек бессмысленно охлопывает собранный чемодан. В моих артериях текут краски. Я использую их для того, чтобы изобразить фрагменты своей памяти. Правда, теперь мне каждый раз приходится расковыривать кожу ногтями – врачи называют это “атопическим дерматитом”, кто-то “чесоткой”, знакомые сатанисты ищут мистическое объяснение, но суть одна: когда ковыряешь, остановиться невозможно, после, когда заживает, болит. Хотя я уже привык. А вы теперь, по крайней мере, знаете, как это получается.