Сегодня я уволился и решил уйти с работы пораньше. Пошел по вечно безлюдным переулкам между улицами Бочкова и Годовикова, вышел на Звездный бульвар, который в ширину, кажется, больше, чем в длину, и двинулся в сторону отеля «Космос», эстакады проспекта Мира и колеса обозрения, торчавших из-за густой зелени. В глубине бульвара копошились рабочие — укладывали новую плитку, которая в процессе укладки трескалась и становилась старой, которую нужно заменять на новую, и так без конца, пока горит Солнце, пока идет термоядерный синтез, пока живо человечество.

Я шел по тротуару вдоль старых домов, монументальными балконами и высокими лестничными окнами нависших над вырытыми в них мышиными норами ИП «Продукты 24» и «РусАлкоТорг». Я думал об энергетике, заложенной инженерами и поэтами в архитектуру этих зданий и названия этих улиц, скрытой под пылью, мусором, самопальными лоджиями и сырым цветастым бельем. Если поскрести, думал я, если поскретчить, то она проступит — сильная женщина в комбинации, с бигудем на волосе, курящая папиросу на солнечной стороне, стоя спиной к желто-белой стене, в пяти метрах по горизонтали от круглого чердачного окна, в трех двадцати по вертикали от козырька крыши, держащая папиросу в плоскости, строго параллельной плоскости шоссе, под углом 45 градусов к взлетающей из-за дома ракете, под углом 120 градусов к ведущему рабочему и им в танце ведомой колхознице, которые блестят мышцами жарким летним днем, выделяясь среди очертаний заводов — дымящих, крыш — горячих и водоемов — прозрачных, легко читаемых из кабины футуристического советского корабля, триумфально парящего над проспектом Мира, Звездным бульваром и улицей Космонавтов.

Перед транспортной развязкой я повернул к станции метро «ВДНХ» и еще раз бросил взгляд на бульвар. Там несколько рабочих, раздевшись по пояс и встав в кружок, играли в мяч. Они подкидывали набитый мусором тряпичный мешок и пасовали его друг другу ногами. Это была античная, доисторическая игра — возможно, точно так же перепасовывались задолго до изобретения колеса, плитки, городских бюджетов и оранжевых строительных жилетов молодые майя с бронзовыми торсами, отдыхая от строительства пирамиды, после которого им все равно хана. И большие чужие черные глаза следили за ними из атмосферы, из рубки спускаемого модуля в чистом воздухе юной планеты.

Я двигался по проспекту Мира к Яузе. На небе не было ни единого облачка, оно казалось идеально голубым высоким куполом, под которым маленькая черная птица разносила эхо голоса Хозьера — от одного ползущего белой гусеницей самолета на северо-западе до другого на юго-востоке:

Feels good,
Oh, Lord, it feels good
To be alone with you

Бесшумные машины проезжали мимо меня, бесшумные пешеходы шли навстречу мне, беззвучно открывая рты, жестикулируя и смеясь и теснясь на огороженной части тротуара. Приносим свои извинения за временные неудобства, говорила растяжка на ограждении, за которой рабочие бесшумно поднимали и опускали молотки.

Вошел в подъезд, поднялся на свой этаж. В двери меня ждала маленькая записка. «Мы не застали вас дома, — говорилось в ней. — Пожалуйста, сообщите показания ваших счетчиков электроэнергии любым удобным для вас способом». Далее следовал перечень способов — сайт «Госуслуги», почта, телефон, еще один телефон, после последнего пункта стояла написанная от руки аккуратная точка с запятой и с новой строки номер мобильного в формате +7 (XXX) с пометкой «Ольга, с 9:00 до 19:30».

Я отчетливо представил себе, как эта прилежная девушка после 19:30 выключает рабочий мобильник, надевает джинсы, худи, берет рюзкак и идет на автобус, чтобы ехать против потного пассажиропотока в мастерскую на Таганке, которую она снимает на пару с другой художницей, и работать там до ночи.

На часах было 19:35. Я набрал номер и прождал пять гудков. Не возьмет, написано же, че ты придумал.

— Алло? — раздался в трубке запыхавшийся голос на фоне транспортного шума.

— Ольга, добрый вечер, я…

— Как хорошо, что вы позвонили! — неожиданно прервала она меня. — Расскажете, что у вас там на счетчиках?

— Да, конечно… — неуверенно ответил я, что, как мне показалось, не прошло незамеченным и даже вызвало сдержанный смешок на том конце провода. Хотя, возможно, это был шум стройки или проезжавшей машины.

— Семь… — начал я.

— Се-е-мь, — нараспев ответила она.

— Шесть… — продолжил я, глядя на счетчик, который крутился в полумраке.

— Шесть… — подхватила она.

— Пять, — улыбаясь, сказал я.

— Четыре, — засмеялась она.

— Три, — ответил я, открывая дверь на лестницу.

Резко толкнул от себя, шагнул на лестничную клетку. Было пусто и светло. За распахнутым высоким старым окном шумели деревья.

— Давайте, что там на счетчике, и я полетела! — услышал я в трубке.

— Да-да, конечно, — спохватился я, вернулся к щитку, посветил, запомнил, выпалил:

— Семьдесят шесть двести тридцать пять.

— Спасибо огромное! — ответил мне ее теряющийся в грохоте милый голос. — Хорошего вечера! Извините, что побеспокоила.

Ей почти удалось поставить смайлик в телефонном разговоре, походя подумал я.

— И вам! — ответил я, безуспешно пытаясь сделать то же самое.

Бросив телефон на кровать, я вышел на балкон, встал условно параллельно перилам, примерно перпендикулярно проспекту и посмотрел на торчащий из-за дома напротив серп «Рабочего и колхозницы». Где-то внизу залаяла собака, затарахтел мотоцикл, пузатый мужик выкатился из магазина «Продукты» и остановился, щелкая зажигалкой. Солнце сползало по оси зла, иссякая в Москве и возникая на розовом горизонте Пхеньяна. Я открыл принесенное из холодильника пиво и сделал длинный глоток. Бутылка отбрасывала изломанную контрастную тень на стену со следами косметического ремонта. Надо мной был грязноватый воздух большого города, несколько перистых облаков, озоновый слой, и выше — пустота, разреженная атмосфера планеты, постепенно входящей в период зрелости.