Она стояла у подоконника, рюкзак на плечах, волосы собраны в хвостик, взгляд перед собой в пустоту, которая в тот момент была грубо окрашенной классной дверью с грубо же привинченной номерной табличкой. Грубым было все в нашем детстве, и эта грубость запечатлелась в наших движениях, в том, как мы носили наши бомберы и наши тяжеленные мартенсы и широченные джинсы и низко висящие на тонких шеях головы, полные гранжа и молодого хип-хопа.
Мы были трансформерами, машинами вокруг людей, броней вокруг чистых платоновских идей, плывущих друг к другу в сло-мо по школьному паркету, вдоль слабо греющих советскую зиму батарей и слабо пропускающих демократическое небо окон — но глубоко под нашей броней, внутри наших резких кивков и разворотов плеч были смятенные тощие тела, которые хотели касаться, а не биться, прижиматься, а не соударяться, которые держались за холодные поручни, припадали к узким окулярам перископа, неумело крутили штурвалы, сходили с ума над приборной доской, ища нужные последовательности кнопок в размочаленном справочнике, уча их наизусть, но забывая и ища снова, пока снаружи мялся металл и шли битвы титанов, на участие в которых они не подписывались.
Но однажды это неминуемо случалось — она просыпалась, я просыпался, она надевала гриндерсы, я надевал мартенсы, она натягивала толстовку, я влезал в трубы, мы шли по параллельным улицам на бескрайнем русском поле, голом под тонким дырявым снегом, разделенные одиноким домом, к одинокой школе, на урок одиночества, мы входили в одну дверь, еще не видя друг друга из-за узости кругозора, шли в раздевалки, поднимались на этаж по разным лестницам, толкаясь плечами с другими бронированными по самые глаза робокопами и терминаторами, ковыляли, шаркая, по паркету, внезапно появлялись друг у друга в прицеле, выскакивая из-за сине-белого бетонного угла, и, прежде чем кто-либо успевал что-либо предпринять, прежде чем повстанцы успевали броситься наперерез имперскому штурмовику, прежде чем Ураган Спенсер и Брю успевали завести «Гром», прежде чем Дункан успевал извлечь из складок плаща свой меч, неизбежно и неостановимо, повинуясь последней команде из разрушающегося от ядерного удара центра, уверенным и отточенным до автоматизма движением она и я отщелкивали предохранители и одновременно нажимали на красные кнопки, чтобы в следующее мгновение превратиться в два пылающих, рыдающих, взаимоисключающих железных остова на школьном паркете, в два раскуроченных механических скелета, из которых выползают, собирая последние силы, два худых, изможденных, едва не погибших, но целых юных солдата пятнадцатилетней войны.
Jan Vaschuk 