Я люблю просыпаться рано, раньше всех в городе — ну, кроме, разве что, самых фанатичных качков, входящих в двухнедельную сушку, и городских бабуль, поднимающихся по зову неодолимого сельского гена. Люблю вставать рано и знаю, когда весна делает то же самое.

Здесь, в неплотно застегнутом на два перекрестка-пуговицы, наэлектризованном и поеживающемся старорежимном микрорайоне, это очень хорошо чувствуется. В ровных кварталах утренней темноты, распиленной фонарным светом аккурат по историческим фасадам, в аэродинамических трубах длинных коридоров, в тлеющих углях однокомнатных квартир, в особых отношениях северного ветра и столетних хозяйских сатиновых штор. В горячей воде, которая бьет в режиме «соло» — в том смысле, что все остальное нечетко — из моего не самого аккуратного крана, проделав извилистый путь от подземного моря до зубной щетки. В двух водосточных трубах на соседнем доме, которые я вижу первым делом, выходя из ванной и вновь выглядывая на улицу. Они выделяются на фоне светлеющего неба, отдраенные, новехонькие, как серебряные коронки в старой расшатанной брежневской челюсти.

В глубине двора зажигается окно, выходит курить первый проснувшийся — а, может, и не спавший — военный пенсионер. По голому проспекту прогромыхивает, тускло блестя стеклом, первый везущий воздух самосвал. С разлинованного кончика сигареты слетает пепел, из-под крупного колеса выстреливает ледяная крошка, оба — и водитель самосвала, и курильщик на балконе — не зная друг о друге, одинаково откашливаются и думают о похожем: первый — о том, что скоро вместо грязно-серой обочины будет серо-зеленая, с домашней едой и проститутками в облаках пыли; второй — о том, что скоро можно будет выходить курить не напяливая ватника, и не спеша разглядывать цокающих внизу деловых кобылок.

И пока эта синхронность не развалилась, к ним подключается кто-то третий — кто-то, кто, надо полагать, тоже только что проснулся, и, повинуясь неясному позыву, первым делом решил вынести мусор. Он выходит на лестницу, рывком открывает тугой клапан мусоропровода — мусоропровод находится прямо за моей стеной — хочет опорожнить в него свое неказистое ведро, но внезапно обнаруживает, что дыра уже забита чьим-то (слишком большим для этой дыры) экологичным биоразлагаемым мусорным мешком. Тогда он решает — а водитель подтормаживает — что он все-таки сможет — а курильщик сладостно затягивается — протолкнуть этот чертов вонючий мешок, и начинает — со скрежетом, зло и монотонно — шарашить, грохотать тяжелым мусоропроводным клапаном о точно такого же мусоропровода ствол. Жах! Жах! Твою мать! Подъем! Какой день? Суббота! Рабочая! Просыпайся! Проспишь, давай, давай, пошел! Вставай, опоздаешь! Куда? Туда! Куда? Как куда, туда, куда, как будто непонятно, куда, в мусоропровод проваливается спрессованный мусорный ком, следом сыплются склизкие картофельные очистки и пачки от пельменей, брезгливо морщится разгоряченное помятое лицо, летит на сухую мостовую бычок, исчезает за горбом эстакады самосвал, сходятся стрелки: семь.

Иссякающая Луна уходит за границу ночи, на глаз отчеркнутую провисшим проводом. Все становится светлым и прозрачным, простым и понятным. Жирная Венера завистливо ползет над урбанистическим земным пейзажем, звякающим микроволновками, крякающим утренними селфи, подернутым дымкой еще не распакованного марта и пронизанным легким утренним голодом.