Иногда, когда ты бредешь по вечернему микрорайону между приземистых крупнокирпичных домов, как бы поднимающих лбы от земли и провожающих твою фигуру тусклыми взглядами, можно столкнуться с интересным атмосферным феноменом. По какой-то причине он до сих пор не изучен — не то чтобы его трудно было встретить, просто, видимо, есть масса других, более важных природных аномалий, с которыми предстоит еще разобраться сотрудникам государственных НИИ, стоящим с папиросами в зеленом окне курилки, — а уж потом браться за мелочи вроде этой.

Особенно часто это происходит в конце зимы или ранней весной, в тумане переболевшего гриппом города, когда округа и префектуры еще забиты унылой облачной ватой, но за ней уже угадывается радостный и потный июньский полдень. Улица, по которой ты идешь, внезапно становится гулкой трубой — не отдельным куском металлолома, но частью какой-то большой и сложной конструкции, когда-то построенной для большой науки и оставленной, рассекреченной, подзаросшей. Оттащенной от военной части и брошенной в поле васильков. Твои шаги по неровной плитке начинают звучать с сильным эхом, твои пошмыгивания разносятся на километры, музыка в твоих наушниках, играющая в половину громкости, становится слышна едва ли не в начале квартала. Ты инстинктивно оборачиваешься — но сзади никого нет, улица пуста — и идешь, идешь, один, один, вдоль кучно припаркованных, кованых и литых, элитных и бюджетных, застекленных балконов, слушаешь капель, вспоминаешь, как узнал это слово — в третьем, что ли, классе — и как оно из-за этого навсегда связалось со школой и уплывшим воздухом девяностых, уплывшим куда, машинально спрашиваешь себя, уплывшим, как если бы девяностые были дирижаблем, тут же находишься, дирижаблем в плотной атмосфере твоего парникового венерианского детства, из которого ты почему-то идешь по трубе, все идешь и идешь, слушаешь и слушаешь — голос диктора, который вещает о внешней политике, и серую кошку, окотившуюся в картонной коробке этажом ниже, и слабо дрожащую на столе чашку, и мягко шипящую бесконечную кассетную пленку.

Кто-то моет руки под горячей водой, долго, дольше чем нужно, а кто-то прямо с улицы, холодный, садится за стол. Свистит газ, болтаются пластинки накипи в электрических чайниках. Одно окно включается, другое выключается, одна форточка хлопает, другая открывается. И, когда эта слышимость становится почти невыносимой — настолько, что ты чуть ли не бежишь, чтобы свернуть в ближайший переулок — все резко прекращается. Так же неожиданно и необъяснимо, как началось: налетает ветер, всклокочивает волосы кое-как скачущей по кочкам девчонки в парке и кроссовках, тоже когда-то не попавшей на ваш общий дирижабль, подбрасывает твой непрезентабельный белый пакет из супермаркета — и — раз! — феномена уже нет.

Шумная дорога, щелкающий флаг на фасаде дома, звенящий трамвай и хлюпанье оттаивающей экосферы, которая толком-то и не замерзала. Полощет горло диктор, вздыхает нераспетый Меладзе, перекатывается бумажный стакан в глубине пустого кинозала. Где-то далеко, в консервативной глуши штата Иллинойс, готовится к экспорту кукуруза, из которой через пару месяцев сделают попкорн, в который ты необдуманно запустишь свою правую руку, чтобы еще через несколько минут украдкой вытирать жирные пальцы об обшивку кресла, обнимая свою будущую летнюю любовь.