Свиристель передает важную информацию. «Чирик, чирик, чирик, чирик, чирик» — сидит на ветке в пустом колодезном дворе на пасмурном квадрате западно-московского неба. Небо насыщено озабоченными человеками и несущими их летучими штуками, ползающими под молочным покрывалом. «Чирик, чирик» — передает, не церемонясь, прямо в него свиристель. «Чирик-чик-чик» — здание Университета подрагивает в демисезонных тонких облаках, появляется и исчезает его высотный античненький шпиль. «Чик, чик, чик, чик, чирик» — дама в ботильончиках стукает чулковыми ногами по рванине лужин на штанине улицы. «Чирк, чирк, чк-чк-ччирк» — высекает искру беззаботный дед у подъезда, которого она проходит мимо, — пролетарий третьей пятилетки, герой первой звездной войны — стоит и наблюдает, вдыхает и выдыхает.
«Уиик, уиик» — продолжает свиристель, устремляя свой сигнал глубоко вызнебесь, в иссякающую синь и в иссиня-чернь, далее в пустоту, где ему внемлют борты пассажирские, борты грузовые, невесомые мужики на международном борту, а также большие звездные уши и, быть может, кое-что еще. Кое-что такое, что хочет знать, как возник дом номер пять по улице Марии Ульяновой, как был зачат и произведен населяющий его люд, и, заодно, сколько его, этого люда, всего, то есть, в миллиардах — уже семь или все еще шесть, и какой у кого статус — свободен или в отношениях, и как устроены ряды палочек и колбочек внутри совершенного человеческого глаза, и как через спрессованные геологические эоны на самые верхние ярусы Москва-Сити просачивается такая несуразная на первый взгляд парочка, как последовательность нуклеотидов и ее слегка пропотевший амбициозный носитель.
«Чичик», — отчебучивает свиристель, ставя точку в конце предложения. Помолчит — и начнет снова: «Чирик, чирик, чирик, чирик, чирик…» К небу, голубому слэш звездному, восходят весенние нитчатые пиявки, поччатые ветки, непочатые терабайты данных, сведения обо всех живых и мертвых, их адреса электронной почты и номера мобильных телефонов — утекают на частоте птичьей речи, пока долговязый апрель, тая и оплавляясь, не превращается в резкий и четкий май.
Пиу, говорит свиристель, точечная застройка. Чиу, семь с половиной миллиардов, и у каждого все сложно, все очень волнуются и генерируют волны возбуждения, глутаминовая кислота забирается к зрительному нерву на закорки и, как бы расчехлив свою азот-углеродную связь, начинает погонять сразу всеми лошадьми ресниц, скачущими резво и омыващими синюю чернь зрачка, устремленного в такую же черную ночь. Из самой, например, глубины массивного балкона, ржаных изваяниями украшенного колосьев, со дна юго-московского кипящего поздним чаем кайнозоя, который свистит, который остывает, из вот этой вот дерзкой и четкой однокомнатной квартиры на улице Марии Ульяновой, из расчулоченных уже домашних ног — в разоблаченный открытый космос, вслед за давно отзвучавшим свиристелем, слабенько светит ведомый только одному человеку жизни нерассекреченный секрет.
Jan Vaschuk 