Я давно не читал политических новостей, давно не слушал оппозиционных радиоэфиров и уж тем более давно не ходил на оппозиционные митинги — их, кажется, в последнее время и не случалось. Я занимался своими делами, читал, гулял по пустынным улицам между теплеющих глыб конструктивизма, неоклассики и типовой застройки, стараясь не терять из виду Луну и звезды и время от времени зажимая уши, чтобы не слышать скрежета, с которым тускло освещаемая 1/6 часть суши несется в тартарары. Я, как это говорят серьезные люди, че-то выпал из жизни. Как говорят длинноногие девчонки, потерял интерес. Как говорили мои друзья — и как сказал бы я сам — стал безвольной аполитичной амебой, 99 процентами, преступником, латентным путинистом, овощем.

И вот я приехал в Питер, где когда-то поднимались тосты «За нашу и вашу свободу» в баре «Свобода» в глубине свободной набережной Фонтанки, криво рассекающей сизо-желтые кварталы, свободные от людей и машин в стеклянный зимне-вечерний час. У меня не было раскольниковских планов «испытать спинного холоду», ходя по знаковым местам и звоня в звоночки (давно выключенные и демонтированные) — я приехал, чтобы сделать несколько рутинных и неинтересных семейных дел и тотчас же укатить обратно в Москву с ее Новослободскими, Менделеевскими, радиальными, кольцевыми, назад в ее цепкие объятья, колкие меха и большие блестящие смоуки айз, замутненные смогом и подведенные непроницаемым замкадьем.

У вокзала я поймал такси и, открывая дверь, приготовился к тому, чтобы, как обычно, протерпеть пять минут шансона, шумно покашлять, после чего, предприняв пару безуспешных попыток воздействовать на водителя усилием мысли, вздохнуть и сказать ему слегка хриплым голосом (который обязательно дрогнет), стараясь при этом выглядеть максимально убедительно (что непременно будет распознано): «Простите, вы не могли бы сделать чууууть-чуть потише?»

— Добрый день! — первым сказал мне водитель.

— Добрый день! — дрогнувшим голосом сказал я.

— Добрый день, уважаемые радиослушатели, добрый день, Алексей, — густым баритоном сказала Ксения Ларина. — Вы слушаете программу «Особое мнение» на радио «Эхо Москвы», и у нас в гостях Алексей Навальный.

Внутри у меня что-то шевельнулось — что-то — чтобы спасти эту стремительно мутирующую метафору — мягкое, что-то теплое, маленькое — какой-то микроскопический эмбрион нежного медвежонка панды, зародившийся в моем очерствелом аполитичном чреве.

— Алексей, скажите, вот, по вашему мнению, возможна ли сегодня в России политическая конкуренция? — начала Ларина, обогащая мерный шум небольшой утренней пробки нежнейшими обертонами родного белоленточного либерал-фашизма.

— Я уточню вопрос, — подключался с эстестким причмоком, вероятно, отнимая трубку ото рта, Виталий Дымарский. — Не выборы, которых у нас, очевидно, давно нет, а — он медленно уходил в грудной регистр, почти покоряя октавы Лариной и словно бросая ей вызов на товарищеский поединок в диапазоне сверхнизких частот, — а-а-а…

— …а-а-а, — принимала глубоко на дне диафрагмы Ксения и играючи поднималась обратно в аудиоспектр, как безраздельный властитель волн. — Не «выборы», а именно конкуренция, Алексей!

— Да! — звонко и певуче отвечал Леша, юный хулиганистый мальчик, исполненный безрассудных идей, молодой джедай, последняя надежда дряхлой раздробленной Республики. — Несмотря на то, что «Единая Россия» узурпировала—

— …зурпировала власть в нашей стране и фактически уничтожила институт выборов, — повторял я за ним нестареющие, раз навсегда высеченные на сенсорном Стоунхендже русской революции 2011-го слова.

— Несмотря на то, что так называемая «политическая элита» у нас сейчас представлена всякими… — чеканил он.

— Железняками, — подхватывал я.

— Милоновыми, — продолжал он.

— Бастрыкиными, — вставлял я.

— Несмотря на все это, — завершал общий нетерпеливый хор и оставлял выжидательную паузу перед финальной репликой Алексея. — Я утверждаю: да, конкуренция возможна!

Где-то в отдалении бухнула пушка и зародился тревожный шум, который стал быстро нарастать и превращаться в различимые голоса возбужденной толпы.

— Куда едем? — повернул ко мне свое ухо водитель, сохраняя дружелюбный и слегка заговорщицкий визуальный контакт в зеркале.

Вытянувшись на сиденье со всей расслабленностью жертвы бесконечной спирали истории, устремив к светлеющей туманной дали свой самый открытый, достойный лучших отчетов Amnesty International взгляд и стараясь не допустить ни единой фальшивой ноты, я мечтательно полувздохнул-полуответил:

— Домой.