Я смотрю на сенсационную карту чужой планеты со скромными кратерками и большой белой протертостью в центре, растянутую серую колготку на длинной бессолнечной ноге. Смотрю и думаю — вот они все где, черные архангельские ночи, ведра клюквы и папины дочки, зажеванные кассеты и шипучие первые банки колы, опорожненные под шелковистыми подмосковными елями в зимнем послешкольном безмолвии. Вот оно, мое детство, где столько всего произошло, столько глобальных трагедий и каждодневных апокалипсисов, вот все наши прогулянные уроки и даже парочка уже институтских обжималок в раздевалке — все это здесь, в виде развернутой передо мной, как это называется, эквидистантной проекции с размытыми краями и четкой серединой.

Этот свет начал идти сюда, когда я учился в пятом или шестом, когда моих ушей достигла фраза «Иди сюда», брошенная местным гопником, который чувствовал в моем кармане две честные вот-только-прям-постперестроечные сотки. Он миновал Альфу Центавра, когда меня, на несколько лет повзрослевшего, зажимали в пропахшем потом подвале спортклуба, шипя на ухо: «Борись, борись, Вася!», по случайному совпадению почти цитируя глупый и смешной, но актуальный в ту пору продукт набирающих силу политтехнологий, вставая мне на спину и топча меня, пока я с упорством юного Дзигоро Кано стоял в планке.

Когда этот слабый, отклоненный и линзированный спиннинг черными дырами сигнал вошел в Солнечную систему, я сидел в удобном офисном кресле и следил за ползущими по московскому небу тяжелыми редкими облаками-мамматусами — такими редкими, что все, чей телефон умел делать снимки, прилипли к окнам и снимали высотные набухшие сиськи, — ну, то есть, отчаянно шутила несимпатичная коллега, если переводить буквально. На крыше невысокого здания через дорогу двое гастарбайтеров замерли в опасных позах, по-пустынному приставив сложенные козырьком ладошки к глазам. Мимолетное весеннее похолодание окутывало вылизанную дождями столицу, большие нервозные вьюги неслись по равнине осыпавшейся краями и автономиями Россосиссии, песчаная буря безраздельно хозяйствовала на соседском неуютном Марсе, простейшие кипели и делились в своих темных норах на всем прочем неблагополучном замкадье, и где-то на севере, минуя верхние слои атмосферы и северные сияния, вниз, к зарослям клюквы и спартанским условиям сейсмостанции, спускалась по веревочке из прошлого в будущее, из — в общем-то, эпохи голоцена, во — в принципе, тоже голоцен — маленькая, но невероятно ценная записка из галактического райцентра.