Вчера, возвращаясь домой мимо скульптуры «Рабочий и колхозница», я застал на площадке рядом с ней маленький политический митинг компартии, отчаянно пытающейся сохранить себе места в Госдуме (выборы уже на носу). Между шумной, блестящей чистыми кредитными историями Ярославкой и отражающими лунный свет трамвайными рельсами с одной стороны и безмолвным исполинским монументом, вперившим в район Ростокино свои пустые глазницы — с другой, переминались с ноги на ногу с десяток квелых пенсионеров, из которых торчали вверх красные знамена. Поодаль стояли, сложив руки на груди, несколько крупных молодых мужчин в пуховиках-жилетках и спортивных штанах. Сцену оттеняла желтая масса таксишек за деревьями, безлюдный монорельс и аппетитно мигающий сквозь прохладную морось стеклянный «Макдоналдс». С безопасного расстояния за происходящим наблюдала, обнявшись, хрупкая хипстерская пара с большими анимешными глазами — словно благосклонный и вездесущий Господь, который точно в таком же обличии являлся на ранних маршах несогласных 2007-го и первых белоленточных митингах 2011-го.

«Приближается столетие одного из величайших событий в истории человечества, — звучал из динамиков густой молодой голос с матеро-старперскими обертонами. — Но приближается и революция! Она случится, потому что народ не будет вечно терпеть эту власть. Мы готовим ее—»

Конец фразы отрезал возникший со стороны области сверхсветовой трамвай с пустотой и несколькими постылыми мыслями внутри. Замерев в растянутой наносекунде, я заглянул в его индустриально-желтые скругленные окна, в одном из которых скрючилась фигура полуспящего пассажира в кепке, и почему-то вспомнил свое детство, начавшееся одновременно с развалом СССР. В поликлинике, куда меня водили промывать нос, возле кабинета лора висела табличка: «Ветераны Отечественной и Гражданской войн обслуживаются вне очереди!» Елозя долгими вечерами на линялых дерматиновых креслах в «живой очереди», я развлекал себя тем, что пытался отыскать среди посетителей этих самых ветеранов. И, если с первыми все было более-менее понятно — вон тот дедок с орденской планкой наверняка строчил по фашистам из пулемета, а вот эта бабка, видать, была его боевой подругой из медсанбата, она-то его и подобрала, лежащего без сознания с пробитой головой, вылечила, выходила, ну, тут и сказке конец. Это просто. Гораздо сложнее было вычислить тех, кто завоевал себе право проходить к врачу без очереди в другой, Гражданской войне. Здесь, как я бы сказал сейчас, мне не хватало исходных данных — необходимо было получить больше информации, детальнее проработать вопрос. Тогда же я просто поворачивался к маме и, незаметно всхрюкнув, говорил:

— Мам, а в Гражданскую войну чем воевали?

— Саблями, — отвечала мама. — Не глотай сопли.

И, подумав, добавляла:

— И винтовками.

— А мушкеты у них были? — спрашивал я.

— Нет, — качала головой мама. — Мушкетов не было.

Этого мне было более чем достаточно. В конце тусклого бело-голубого (как мармелад!) коридора от лестничной двери отлеплялся высокий худощавый мужчина в потрепанном кителе, буденовке и блестящих высоченных сапогах. Он шел медленно, держась за стеночку и сильно хромая — но без палки. Взгляды всей очереди были обращены к нему. Несколько женщин, повинуясь инстинкту, поправили прически, накрутили на палец волосы и подали отчаянные химические сигналы заинтересованности, выбросив в спертый больничный воздух серьезные дозы феромонов, мужчины — скорее осознанно, чем инстинктивно — выпрямили спины и приняли устойчивые позы, отклеившись от стен и убрав руки со спинок кресел, ветераны Отечественной войны, успевшие организоваться в свою, внутреннюю очередь, приподнялись с мест, заставив деревянные сидушки стульев сложиться и глухо удариться о деревянные-хрясь-же спинки, в открывающейся двери кабинета замерли доктор и свежеперевязанный пациент, почти абсолютную кубриковскую тишину пронизал скрипичный плач больного отитом грудничка. Герой Гражданской войны, потупив взор, пересек холл, и в тот момент, когда он снял буденовку, чтобы поприветствовать врача, я увидел, что его бритую голову рассекает от макушки до затылка огромный грубый шрам, уходящий вниз под воротник. Это была сабельная рана.

— …и сегодня, в этот вечер, мы собрались здесь, чтобы сказать: да здравствует революция! — с хрипом раздалось из динамиков на площадке у «Рабочего и колхозницы», где перерастающая в дождь назойливая морось разгоняла последних, самых стойких участников митинга.

Трамвай устремился вверх по проспекту Мира, и мой взгляд, не встречая никаких преград, встретился со взглядом спикера. Он увидел меня, стоящего на другой стороне рельсов — которые постепенно превращались в реку, — слегка подмоченного и чему-то улыбающегося тонконогого белогвардейского последыша, который зачем-то смотрит на него своим долгим любопытным взглядом и, видимо, вызывает его на телепатический бой, он опустил микрофон и провел свободной рукой по лбу, не боясь быть заснятым в невыгодной позе либеральными папараззи — которых, видзимо, и не было тут — он встряхнул этой рукой, как плетью, он вытер ее об штанину брюк, он сплюнул, как таксист, он расправил плечи, как тракторист, он вскинул голову, как артист, он шагнул вперед, как рабочий, и подставил лицо ветру, как колхозница, он поднес к губам свой молот — т. е. микрофон, и, превозмогая подлый фидбек, сиречь свист, повторил: «Да здравствует!..» И — тише: «Великая…» И еще: «Октябрьская…» И — еле слышно: «Революция…» И — из последних сил: «Ура, товарищи!»

«Au revoir» — ответил я с кривой улыбкой деникинца и уверенно зашагал в сторону дома, не оборачиваясь.