Юная обитательница замка, задрав голову и прищурившись, смотрит на высоченную башню из серого камня, висящую над ней и своими зубцами касающуюся горячего помидора солнца. Зеленый мир шумит вокруг, шуршит тяжелое платье, гремит тяжелая дверь, тяжело вздыхает мамаша, выходящая из темноты внутренних помещений на свет божий, чтобы пройтись с дочерью по лужайке. Зеленая лужайка, опасная лужайка, синие леса, черные силуэты обгоревших деревьев, сизые силуэты гор, белые вкрапления маленьких хижин, лежащие, словно унесенные ветром лоскуты материи, между складками холмистого ландшафта на покатой, сочной, ночами туманной, никому всерьез не принадлежащей безымянной земле.

Щебет птичек, запутавшихся в ветвях старого раскидистого дуба, словно мушки в паутине, растянутой кем-то большим и разумным, шум и рокот еще не существующего мотора, доносящийся из следующего тысячелетия, где к хорошо сохранившейся замковой стене по гладкой дорожке подъезжает, аутентично шурша гравием, винтажный Jaguar, тянущийся через несколько эпох и полсотни поколений к ожидающей его возле ворот миловидной девушке с миниатюрным клатчем. Мама, спрашивает она стоящую рядом с ней прозрачную фигуру, а кто будет жить на этой земле через тысячу лет? Какие жизни будут у этих людей? Как ты думаешь? Чем они будут заниматься, ты не знаешь? Будут ли они, как я сейчас, ходить маленькими шажками в сени мрачных каменных башен? Осторожно выглядывать наружу, когда позволяет погода, и тут же прятаться обратно, едва в воздухе повеет вражеским потом и послышится незнакомый стук копыт? Они будут такие же, как ты считаешь? Им будет так же страшно? Или — она поворачивается к остановившейся рядом с ней машине и выходящей из нее, сильно размытой слоями времени и почти неотличимой от черной расщелины в стволе дуба фигуры подтянутого мужчины в классическом костюме — или ты думаешь, что у них все будет по-другому? Что они будут больше — она протягивает вперед руку, делая шаг к дереву, — сильнее — она улыбается, слегка приседая и наклоняя голову, обнажая тонкую белую шею, — бесстрашнее и мужественнее, чем мы? Что ты скажешь, мама?

Может быть, им не нужно будет больше бояться, что в любой момент — она приближается вплотную к дереву и с интересом смотрит в глубокую темную дыру — что в любой момент из мокрой листвы, из-за голого холма, из-под холодной стены может показаться железный шлем или острая пика, при виде которой все съеживается вот здесь, — она кладет руку на живот и погружает ее в глубокие складки платья — может быть, — она тянется другой рукой к густой черноте, она медлит, она оборачивается, — может быть, у них будет совсем другая, непохожая на нашу жизнь, в которой, — она видит бегущую к ней со всех ног стражу, слышит внезапно завизжавшую мать, видит скачущего во весь опор отца с открытым забралом, — жизнь, в которой будут заказы на Амазоне, — стой! — двустворчатые жалюзи, — остановись! Остановись! — теплые перчатки, маленькие кокетливые абсолютно бесполезные сумочки из крокодиловой кожи — она опускает обе руки и бессильно падает вперед, отдаваясь необъяснимому, неодолимому, мощному, магическому, влекущему, сильному, накачанному, надежному, обеспеченному, слегка картавящему, обезоруживающе улыбающемуся, способному удовлетворить любые капризы и знающему ответы на все, даже самые глупые и неожиданные вопросы, — она вспыхивает, словно непропорционально яркое средневековое солнце, выглянувшее наконец из-за грубых и полностью игнорирующих законы перспективы зубцов сторожевой башни, жаркое мышьячно-желтое светило, словно закрытое фотофильтром, поднимающееся в вышину бездонного и такого же, как оно, безразличного к человечеству и его истории, голубого полуденного неба, раскинувшегося над заботливо восстановленным и реставрированным средневековым замком на сногсшибательном селфи свежеиспеченной парочки — она — в шикарной белой фате haute couture и он — в классическом черном сюртуке, в тысяче лет от так и неуслышанного материнского: «Vade retro satana!», грохота поднимаемого моста, лязга металла и собственного, загадочного, колдовского: «#castlemarrige #middleages #princessbelike».