«Do you think he’s a killer?» — спрашивает ведущий, поднимая бровь и как бы закручивая острый и «неудобный» питч. Что ответит? «Uh-huh, I do» — после миллисекундного промедления отвечает Байден в своей отечески-прищуренной и прямолинейно-поджатой манере, играючи нейтрализуя остроту и неудобность и даже не удосуживаясь полностью повторить жесткую формулировку. Студийные прожекторы продолжают ровно трещать, застиранные джинсы шуршат при ходьбе, по волнам Янцзы спускается пятно грязной пены, от фасада Дома на набережной отлупляется побелка, пищевой комок неспешно опускается по пищеводу Ким Чен Ына. Спиралевидные марши лестницы усиливают голоса возле лифта, гулкие голоса в подъездной пучине, грохот железной двери, топот ботинок, цоканье каблуков, тарахтение колес чемодана. Я слышу: «Зай, ну подожди, куда ты гонишь-то, у нас еще полно времени до самолета, шоссе же пустое!» И в ответ недоверчивое: «Да?». Нетерпеливое: «Да?». Дрожащее, почти надрывное: «Да?». Словно бы не переспрашивающее, но почти отвечающее, и не столько своей беззаботной спутнице, сколько самому себе, на один из бесчисленных, давно уже не дающих спать вопросов:

— А ты точно все взял?

— А паспорт?

— А джоб оффер?

— А страховку?

— А деньги?

— Книжку, зубную щетку, полотенце, вторую футболку? Ведь ты же не хочешь выйти из самолета посреди солнечного одноэтажного пейзажа и, подняв руки, чтобы размять затекшее тело и как бы символически обнять твою новую родину, вдруг завонять стереотипической подмосковной раздевалкой? Да? Да?

«Политическое убежище», — печатают еще не оттаявшие до конца бледные пальцы на мягко хрустящей под ними клавиатуре с ночной подсветкой. «Муж нашел работу в Штатах, — печатают другие, потоньше и поглаже, — будем переезжать». «Обалдеть!» — читают минутой позже глаза, считают число скобочек после восклицательного знака: три — уважение, четыре — дружеская сердечность, шесть — головешка сумасшествия, одна — чисто из приличия, две — что-то между плохо скрываемой нежностью и хорошо замаскированной завистью. Включается свет в квадратном окошке в доме напротив. Кто-то приходит домой и вешает пуховик на крючок. Где-то бурлит бульон и урчат животы желтозубых детишек.

«Че не спишь?» — спрашивает кто-то чужой кого-то чужого, почти не знакомого, но кажущегося чем-то похожим.

«Да че-то не спится», — просто и честно отвечает второй чужой, касаясь губами горячей чашки, кажущейся единственным источником тепла и надежды в тесном космическом челноке за 35 тысяч в месяц, который барражирует над многоэтажными грядами Вьюжного Бутова, с методичностью распадающегося атома цезия-133 излучая письма с приаттаченными резюме, стремящиеся вместе со светом в накрытую туманом Силиконовую долину.

Я слышу, как шелестят страницы, как шевелятся губы, заучивающие наизусть Пушкина и Лермонтова, как шуршит одежда, как кончаются десятые, начинаются двадцатые и как жарят окоченелые вечерние тучи нефтяные факелы промышленных районов. Иммиграция в Канаду, читают чьи-то усиленные смешными детскими очечками глаза, круп-чирк-пурк, несловесно повторяет чей-то мозг, за неимением более ярких впечатлений на протяжении последующих двадцати лет перекодируя прочитанное во что-то большое, светящееся и счастливое, находящееся далеко, но источающее столь яркие лучи света, что к нему хочется всеми силами тянуться, бежать, грести, двигаться, пусть даже и ползком.

Пусть и ползти по изуродованному воронками парку района Отрадное, через простреливаемую со всех сторон неприветливыми взглядами пустошь Ленина, таща за собой контуженую спутницу, с которой всего несколько дней назад познакомился в снапчате, черт, как же страшно, а что, если не получится, причитают чьи-то губы, стучат чьи-то зубы, хрустят чьи-то костяшки. «Чувак! Чувак!» — кричит из-за сугроба чей-то жизнерадостный голос — кажется, бывший одноклассник, — с ума сошел, подставляться под огонь, прячься, идиот, но вот он уже падает, точнее, как написали бы в классической литературе, где на все есть время, вот он медленно оседает, окропляя буроватый снег своей ярко-алой артериальной кровью, вот он остепеняется, вот он покупает подержанную тачку, вот он оформляет ипотеку. Держись, держись, родная, осталось чуть-чуть совсем, чуть больше ста метров, чуть короче вечности, а там уже метро, а там аэропорт, а там улыбчивые парни с нездешними шевронами, которые не понимают по-нашему, но мы-то можем по-ихнему, и не только можем, но и хочем, но и будем, они заштопают твою душевную рану, зияющую с того вечера, когда в темном подъезде, ища ключи, ты наткнулась на чью-то жаждущую размножения органическую материю, они приведут в порядок мои расшатанные нервы, они попросят нас пристегнуться, они скажут: «We will be flying at 40,000 feet», они набросят нам на плечи голливудские пледы, которые всегда набрасывают на плечи всем выжившим в чудовищных катастрофах — как человеческих, так и геополитических, они предложат нам на выбор пищу: обычную, вегетарианскую или кошерную, они уложат нас спать и через четырнадцать часов откроют стыковочный шлюз, приглашая нас в солнечный, я не устаю использовать это слово, умиротворенный и как бы все это время ожидавший нас пейзаж, который, обретя сознание в лице чем-то похожего на Аарона Экхарта пограничника, широко улыбнется нам и скажет: «Bienvenue chez vous».

Я слышу, как где-то вдалеке хлопает дверь и шуршат шины, легко высвобождаясь из понарошечного снежного плена. Где-то в стратегической точке на освещенном боку земного шара бурлят воды Миссисипи и Миссури, смеживаются и раскрываются складчатые веки, увлажняя глазное яблоко в отеческом прищуре. Где-то в другой, чуть менее освещенной, но значительно более богато обставленной, скрипит шариковая ручка и блестит полковничья плешь. И между-между ними множество чужих друг другу, но чем-то друг на друга похожих юношей и девушек продолжают спрашивать в пустоту: «Че не спишь?», и, основываясь на количестве скобочек в ответе, решаться на бросок к ускользающей идентичности.