Россия

Дом гостиничного типа

Откуда в Москве столько так называемых «домов гостиничного типа»? Таких серых и бурых корпусов с длинными зелеными коридорами, выстроенных в форме пилы вдоль больших проспектов, с сотней однокомнатных квартир на каждом этаже, где иногда встречается цветочек в кадке, но чаще просто кофейная банка с окурками, стоящая в солнечном пятне? Почему они не стали гостиницами и теперь заселены обычными людьми, дядями в трусах, матерями-одиночками и беззаботными представителями Generation Rent?

Традиционно на этот вопрос отвечают что-то вроде «в семидесятые настроили, вот и осталось» — дескать, побочный продукт великих строек развитого социализма, которым теперь пользуются неблагодарные потомки. Но, если копнуть глубже, это окажется так же далеко от реальности, как тот факт, что Брежнев был праправнуком Пушкина. Ну, то есть Брежнев-то действительно приходился отдаленным родственником великому поэту — правда, все же не Пушкину, а Даниилу Ювачеву, — а вот история про гостиничные дома — чистая беспомощная ложь.

Начнем с того, что построили их не в 70-е, а чуть раньше — в 60-е, в разгар космической гонки, в зените напряженности отношений между США и СССР, в высшей точке расцвета ядерных грибов, в самую насыщенную умами и воображениями эпоху, когда Земля была одновременно в шаге от самоубийства и в глубочайшем эволюционном экстазе. Во всех странах первого мира кипела промышленность, бурлила наука и взрывалась экспериментальная отрасль. Примерно в этом таймкоде Земля начала подходить к границе, известной как «Великий фильтр» — условной величине, вытекающей из парадокса Ферми. Если коротко, ее суть в том, что развитые цивилизации, с очень большой вероятностью существующие в видимой вселенной, не могут достичь друг друга из-за того, что почти все они в какой-то момент открывают оружие массового поражения и убивают себя прежде, чем их кто-нибудь обнаружит.

Где-то в середине 1962-го несколько секретных лабораторий в разных точках планеты стали вдруг давать очень хорошие данные: получалось, что, если все будет двигаться дальше в таком же темпе, то в течение ближайших двух-трех лет человечество может преодолеть Великий фильтр и стать визибл для других сверхразвитых рас. Было непонятно, насколько данные точны — выкладки, на основании которых делались и тайно телеграфировались мировым лидерам такие заключения, были крайне спорными, но все же надежда забрезжила, и в кулуарах больших международных организаций стала ощущаться легкая приподнятость и как бы предстартовая эйфория. У человечества появился шанс попасть в космическую элиту. В настоящий клуб привилегированных жизненных форм, говорил себе под нос, шагая широкими шагами в расклешенных брюках, очкастый американский дипломат, пересекая улицу в Тегеране. В высший эшелон углеводородов, взмахивал бровями советский физик, привычно развивая в уме лирическую версию своего сухого рапорта начальству.

В Верховном Совете СССР новость восприняли со всей серьезностью. Решили не ждать. Космос мы уже выиграли, рявкнул Хрущев, выиграем контакт — и все (он потянулся к ботинку, повинуясь странному желанию, но оставил). Секретным приказом №XXXX постановлялось: построить 13,335 зданий-жилищ для потенциальных неземных делегатов и членов их семей в районах с развитой инфраструктурой, транспортным снабжением и хорошей видимостью с земной орбиты. Инженерам, прорабам и прапорщикам стройбатов спускали, разумеется, простые приказы, без «неземных» деталей. От планировок множество очков лезло на лбы, а губы силились сложить: «Н-н-н-н-но позвольте—». Наверху никто не знал, какие будут пришельцы, поэтому решено было перестраховаться и строить под все возможные виды. Например, в некоторых домах были предусмотрены сидячие ванны — для существ с неразвитым прямохождением, или трехметровые кухни — для небольших автотрофных организмов, питающихся самими собой и не нуждающихся в готовке. Дополнительные комнаты, позже названные в народе «кладовками», на самом деле были задуманы как аппаратные, где должна была находиться установка по преобразованию земного воздуха в другие субстанции и пульт, к которому неземное существо могло подключить свою технику для поддержания жизни.

Почему-то — не иначе как с легкой руки одного из членов правительства, начитавшегося научной фантастики, — среди руководства распространилась гипотеза о том, что существа скорее всего будут со щупальцами, поэтому львиная доля деталей интерьера была рассчитана именно на это: унитазы вплотную к двери, чтобы было удобнее присасываться, когда встаешь, ручки по бокам ванны, открывающиеся внутрь — а не наружу — двери. Окна в ванной, кстати, были предназначены для червеобразных существ, которым было бы неудобно пользоваться дверью. Кроме того, они обеспечивали бесперебойный доступ естественного света фотосинтезирующим видам. «Двух зайцев одним выстрелом!» — гордился этим решением наглухо засекреченный конструктор X. X. во время сверхзакрытого новогоднего огонька в полностью изолированном от внешнего мира бетонном ящике-НИИ у метро «Ленинский проспект» с окнами на дымящую Москву, на которые коллеги с разрешения сотрудников КГБ наклеили вырезанные из перфоленты снежинки.

Словом, это был грандиозный проект, и, в отличие от переноса рек Сибири, он был завершен. Осенью 1963 года, когда Америка всхлипывала, глядя на плывущий по улицам Вашингтона гроб с телом Джона Ф. Кеннеди, Хрущев и его жена Нина Петровна в свободном платье-халате с полевыми цветами стояли на трибуне мавзолея в рамках секретного события «Контакт-63», представляя собой пару человеческого лидирующего самца и его самки. Они пристально всматривались в голубое исчерченное прямыми инверсионными следами от двигателей бравых советских космолетчиков московское небо. Они ждали делегацию переговорщиков.

Никто не прилетел.

Дома остались стоять, Ленинградский проспект продолжил виться, фуры продолжили возить игрушки из Германии и Югославии, куры продолжили дорожать, нефть продолжила падать, а Земля — катиться по длинному космическому желобу, отклоняясь от вероятности самоуничтожения и падая, падая, падая в гигантскую бейсбольную перчатку темной материи.

Советский союз поперхнулся, хрюкнул, выбросил гору металлических внутренностей и развалился. Необычные квартиры отдали обычным людям. Они въехали и, чертыхаясь, сделали ремонт, они выровняли полы, вырвали с корнем дурацкую ванну с приступочкой для сидячего гуманоида, заколотили окно для фотосинтеза, свинтили ручки для щупалец, сломали стену между кладовкой и комнатой, купили плазмы, подставки под горячие блюда и подушки-поджопницы и расселись по свежеобтянутым рыжим диванам из магазина «IKEA». Они обняли друг друга и положили каждый в свой рот по чипсине Lays, держа их двумя из пяти измазанных в масле пальцев. Они всхохотнули на Малахове. Они взругнулись на Путине. Они всплакнули на Брюсе Уиллисе из «Армагеддона» и вздрогнули на девочке из «Звонка». Они выключили экраны, накрылись одеялами, и коротко попыхтели, неловко упираясь пятками в стену и с непривычки ударяясь головами о спинку кровати. Они закончили и легли рядом, смотря на потолок, на котором кое-где еще были заметны под слоями штукатурки следы от демонтированных ручек-хваталок. Они посмотрели — каждый сам — в квадратное окно, из которого лился непрерываемый, постоянный, древний, полный научных данных и отчаянных посланий развитых цивилизаций слабый звездный свет, смешанный со светом соседних окон и новогодней иллюминацией. И каждый — про себя — подумали: «Все-таки, эти люди — очень милые, хотя, конечно, немного странные существа».

Ленин и психологи

Только сейчас, пожив некоторое время вдали от родины, в мире развитого капитализма, в городе тотального ультралиберализма и вечной весны у берега Пацифики, я, кажется, начал постигать одну из фундаментальных максим нашей страны — ключевую черту, по которой ты моментально узнаешь ее в потоке чужих фоточек за англоязычными тегами и умными фильтрами — наряду с окрашенными стволами деревьев и застекленными лоджиями — а именно, я нашел ответ на вопрос, для чего в советских домах красили стены пополам в синий и белый.

Очевидно, что это была не банальная экономия краски, а тонкий психологический маневр, продуманный еще в начале 1920-х, сразу после революции, когда стало ясно, что грядет уплотнение, и нужно сохранить здравый рассудок большинства населения на протяжении длительного времени. Ленин нанял немецких экспатов — тогда такого понятия, конечно, не было, но суть была похожая — и предложил им разработать дешевую, но при этом эффективную модификацию жилых помещений, изъятых у кулаков и спекулянтов, которая позволила бы с минимальными тратами (он повторил, минимальными) сделать существование новых жильцов в условиях адского шеринга терпимым, отвлечь их от деструктивных мыслей о тяжелой доле и даже вдохновить на строительство коммунизма слеш светлого будущего. Психологи (которые, кстати, были современниками Фрейда), сперва закачали головами, приговаривая: «Товарищ Ленин, при всем уважении к вам и делу мировой революции, этот план категорически неосуществим…»

Один очень образованный и аккуратно постиранный врач сказал, поправив очки:

— Для того, чтобы компенсировать чудовищный стресс, которому вы подвергаете этих людей, потребуются невероятно яркие стимулы, очень сильные и постоянно меняющиеся, потому что в таких условиях мозг будет быстро привыкать к любой системе вознаграждения и неизменно возвращаться к фаундейшнл мысли о веревке и мыле.

— Понимаете? — с легким упреком за миллионы еще пока не загубленных жизней заглянул он в озорные глаза-щелочки вождя пролетариата, хотел было рассмотреть гештальт, но растерялся и сник.

Ленин молчал.

— Можно попробовать наладить подачу в квартиры глюкозы, — неуверенно начал второй, чуть помоложе, с тонкими волосатыми руками, торчащими из педантично застегнутых на запонки рукавов. — Скажем, строить дома так, чтобы в квартиры бесперебойно подавался шоколад. На кухне вместо двух будет три крана — холодная вода, горячая вода и глюкоза. Теоретически это может снимать часть раздражения, но только часть, конечно; для поддержания стабильного счастья этого будет совершенно недостаточно.

— Что если в водопроводную воду добавлять 0,001% барбитурата? — отозвался из угла мрачноватый джентльмен. — При правильной дозировке он будет накапливаться в организме на протяжении многих лет и позволит снизить порог чувствительности к внешним раздражителям, в целом купировать чувство тревоги, страха.

— Единственное «но» — конечно, из-за побочных действий резко замедлятся мыслительные процессы и упадут умственные способности, так что вот этого всего — он обвел руками грандиозные голограммы Дворца советов, аэропланов и проекты реконструкции Красной площади, наплывающие одна на другую с фильтром «Dissolve» — вот этих всех проектов вам не видать.

— Это не годится, — сухо сказал Ленин. — Мы должны построить великую державу, и эти проекты архиважны для нее.

— А что если сделать зеркальные стены? — вмешался молоденький круглолицый врач. — Я слышал, что капиталистические общества уже используют этот трюк в своих магазинах — представьте себе, устанавливают зеркало за полкой с товаром, и создается иллюзия, будто бы полка вдвое шире. Нельзя ли применить это в контексте жилплощади?

— Это все хорошо, Карл, но вы не учитываете разницу между местами, где человек бывает иногда и местом, где он обитает постоянно. Одно дело — обман, с которым ты сталкиваешься эпизодически, приходя за покупками, и совсем другое — ложь, которая каждый день смотрит тебе в глаза. Это очень быстро обернется против нас, и депрессия станет только сильнее. В этих зеркалах ведь будут не только стены отражаться, но и все прочие уплотненные граждане — по сути, мы только усугубим проблему.

— Вы правы, правы, — кивал Карл. — Об этом я не подумал.

— А если выдавать гражданам опий? — предложил кто-то. — На первых порах можно использовать конфискованные у буржуазии запасы, а после установить в каждой квартире автономный аппарат по производству, вот, у меня есть схема—

— Может быть, тогда героин? Это выйдет дешевле.

— Что если провести мероприятия по селекции и вывести новый вид пролетария, который будет меньше в несколько раз, и, соответственно, станет менее требовательными к жилплощади? — поднялся авторитетный европейский ученый, нервно поправляя сползающее с потного носа пенсне. — Разумеется, процесс длительный и может занять не одно поколение, но результат будет надежным и гарантированным.

— Товарищи, товарищи! — закричал кто-то. — А почему просто не трепанировать всех новых жильцов?

— Но это же бесчеловечно!

— А вы как собрались строить новый мир?

— А если…

— Товарищи, — раздалось от дальней стены, где трещала печка-буржуйка, раздалось и словно прокатилось добавленным на стадии пост-продакшена эхом по просторной светлой комнате, изъятой у классово чуждого элемента, содержавшей в себе великого вождя народов и все его многочисленные гениальные мысли.

За шумом беседы никто не заметил, как один из ученых встал из-за стола и прошел в угол комнаты, где было свалено солдатское барахло и стояло ведро с краской. Он медленно проводил ладонью по грубой штукатурке с царапинами и следами пуль.

— Товарищи, — торжественно и как бы примирительно произнес он. — Мы не будем никого трепанировать, потчевать опием и кормить иллюзиями.

Ленин изогнул бровь и осторожно расширил глаза.

— Мы обратимся к тому, что всегда выручало человечество в трудные периоды.

— Что вы имеете в виду? — наконец спросил вождь, цепко держа бородку.

— Я имею в виду обычное человеческое воображение.

— Inception? — поднял глаза тучный селекционист.

— Разве это возможно? — пролепетал ерзающий на стуле Карл.

— Да, — ответил ученый у стены, выходя из контрастной тени.

На его лицо упал первый луч древнеегипетского света из высокого скругленного окна с паутиной и трещинками и несколькими мертвыми гимназическими мухами.

— Да, это возможно, — повторил он. — В каждой из этих комнат мы создадим мир, который по размеру будет превосходить их в десятки, сотни, тысячи раз. Мы откроем вселенные, простирающиеся на многие километры во все стороны, и поместим в их центр нашего пролетария, его жену, его детей, его мать, его отца, их родителей, их еду, их домашних животных, их книги, их мечты, их разочарования, их борьбу, победы, счастье, юность, взросление, расцвет и старость — мы сделаем их хозяевами этого мира, безраздельными капитанами гигантского ковчега, плывущего по бескрайним волнам социалистической реальности, на важнейшей миссии к финальной победе революции и всеобщей любви, в плавании к звездам, где цель поиска — поиск, а суть дороги — сама дорога. Товарищи, мы подарим нашему исстрадавшемуся и измученному скитанием по пустыне народу океан.

Он погрузил малярную кисть в ведро с краской и провел по стене, оставив неровную линию на уровне глаз. Насыщенные ярко-голубые капли начали сползать вниз к плинтусу, покрывая белое пространство. Ленин кивнул и откашлялся, промокая платочком широкие глаза с анимешными слезами. Он перекинул в руке четки, исподлобья следя за тем, как ученый возвращается к столу, затем с неожиданной прытью вскинул руку с наганом вверх и оглушительно взвизгнул:

— Вперед, к победе коммунизма!

И разрядил барабан в потолок, перепугав всех собравшихся.

Картинки

В детстве у меня была книжка «Революция 1917 года: рисунки детей-очевидцев» — как выясняется теперь, коллекционная — ее издали в середине 80-х тиражом всего 6000 экземпляров. А я драл и тормошил ее как хотел, ставил свои закорючки на полях и загибал страницы. Когда она вышла, Октябрю было 70 лет, а мне — всего три. Я бродил по квартире, ковыряя в носу, подходил к книжному шкафу, брал маленькую красную брошюрку — потому что знал, что в ней только картинки и почти нет букв, а те, что есть, можно пропустить, потому что они подписи к картинкам. Да, уже тогда я умел приоритизировть и фильтровать буллщит. Сейчас революции сто, мне — на тридцать больше. Я сижу в тесной тускло освещенной комнатке в деревянном доме на берегу Тихого океана, в насквозь пропахшем бомжами и легальным каннабисом городе Сан-Франциско, штат Калифорния, сижу и неотрывно смотрю на экран моего видавшего виды крохотного лаптопа. Нашел.

Я разглядываю рисунок большеголового человека-головастика в черном котелке, пенсне и полосатом костюме, с тростью в одной руке и коробкой конфет в другой. В левом нижнем углу рисунка стоит аккуратная — вероятно, учительская — надпись: «Работа А. Туманова», в правом — размашистые и пляшущие — авторские — буквы: «БУРЖУЙ». Он — нарисованный — смотрит на меня через столетнюю толщу истории, несчетное количество превращений из бумаги в фотомакет и обратно, километры трансатлантического интернет-кабеля и невидимые складки пространства-времени — испуганный, насколько позволяют простые контуры его лица, цветной, ненастоящий. Он напоминает представителя доисторической фауны, чей внешний вид ученые приблизительно восстановили по разрозненным окаменелостям и отпечаткам в породе — совсем не похожий на современных людей, населяющих земные континенты, условный, схематичный, и, возможно, на самом деле никогда не живший.

В 1917 году Россию населяли странные, неуклюжие, слишком мимолетные для того, чтобы быть замеченными большой наукой, и потому описанные лишь несколькими любопытными школьниками виды живых существ, которые имели квадратные плечи, непропорциональные конечности, плевались дымом и пламенем, перемещались на странных драндулетах с железными трубами и постоянно истребляли друг друга — пока в живых не осталось никого. Вот их названия: «Кадет», «Меньшевик», «Эс-ер», «Спекулянтъ», «Буржуй», «Маша-большевичка», «Красногвардеецъ», «Агитатор». Каждый из них представлен на нескольких зарисовках в разных ракурсах. Некоторые зарисовки снабжены комментариями, например: «Выступает против нового правительства, желает иметь старое правительство», «Идет против войны и правительства и хочет предать Россию» и т. д. При множестве общих черт некоторые из этих существ разительно различались в размерах и пропорциях: скажем, один из часто встречающихся на рисунках «большевик Ленин» был почти в 15 (sic!) раз больше т. н. «меньшевика Дана». На одной из иллюстраций они изображены рядом, что исключает ошибки масштабирования, от которых часто страдает любительское естествознание. Другая типичная пара — «буржуй» и «красногвардеец»: первый почти втрое крупнее, гораздо ярче окрашен и имеет характерную объемную структуру на голове — так могла бы звучать выдержка из статьи в большой антисоветской энциклопедии, если бы она существовала — при этом второй демонстрирует тенденцию к организации в группы, от небольших сообществ до полноценных колоний с выраженным агрессивным поведением.

Несмотря на визуальное сходство и безусловно близкие типы скелета, мы все-таки не можем сказать, что все эти существа относились к одному и тому же виду, как бы заключает прозрачная группа исследователей из никогда не существовавшего НИИ инопланетных вторжений в никогда не опубликованной монографии «Биоценоз советской эпохи» — скорее всего, они были представителями разных семейств или родов, а некоторые, возможно, и вовсе принадлежали к разным классам. Более того, продолжают в своей распадающейся на атомы работе А. И. Безымянный et al., отрывки которой я, кажется, встречал между своими длинными детскими снами и размытой детской реальностью, судя по всему, все эти организмы составляли целое отдельное царство — наряду с царствами животных, растений, грибов и протистов — какое-то другое, пятое, очень разнообразное, внутренне противоречивое, существовавшее очень недолгое время и целиком вымершее из-за собственной нестабильности.

Я скроллю вниз бессчетные картинки, подолгу залипая на каждой, отмечаю маленькие детали, которые ускользнули от моего внимания в детстве. Голубиные носики и профессорские лбы дяденек с тросточками и в котелках — «кадеты», — заостренный профиль солдата с карабином — «юнкер» — еще пока широко представленные черты белогвардейского генотипа, достаточно распространенные, чтобы случайно попасть в детское бессознательное. Зеленая трава на площади перед Кремлем с подозрительной пустотой в том месте, где натренированный мозг почти рефлекторно подразумевает мавзолей. Низкие белые небеса почти без проводов, трехэтажные домики, зажатая между ними слишком белая церковь, неустойчивые московские улицы, то сужающиеся до одного окровавленного матроса, то растягивающиеся на весь лист, чтобы вместить целый рой демонстрантов, броневик, велосипедиста и коротенькие колбаски красно-желтого трамвая, рядом с которым вышагивает такого же размера лошадь с городовым.

Я практически вижу, как старорежимная училка, склоняясь над веснушчатым Александром Пономаревым (II класс), объясняет ему, что достаточно нарисовать в полный рост только передний ряд людей с транспарантами, а остальное место можно просто заполнить кружочками или разноцветными кляксами — и получится сразу целая демонстрация. А еще если на черной шляпе у буржуя оставить белую полосу, то она будет блестеть, как настоящий буржуйский цилиндр. Александр показал этот прием своей соседке Наталке, а она, через 64 года реинкарнировавшись в мою садиковскую воспитательницу с огромными, всегда чуть-чуть заплаканными глазами, объяснила мне и другим детям, что, если на мокрый лист капнуть немножко белил, то без всяких усилий получатся яркие звезды — почти как настоящие — объяснила и зачем-то всхлипнула. Наталь Санна, вы чего, спросил назойливый мальчик Паша — не из участливости, а просто потому что ему всегда было любопытно. Ничего, Павлик, отвечала она. Так, что там у тебя, покажи мне. Это броневик?

Я докручиваю страницу до конца, сохраняю все картинки, сворачиваю окно, закрываю лаптоп, поднимаюсь из-за стола и высовываюсь в окошко. В теплой ноябрьской темени плывут холмы Сан-Франа, обсаженные разносортными одноэтажными домиками, между ними висят улицы, ползают бабушки и дедушки, быстро сигают хипстеры на электроскейтах и не спеша катятся обитатели гетто в винтажных маслкарах. Осенью, зимой, весной и летом здесь примерно одинаково — ну, может быть, в октябре чуть-чуть чаще идет дождь и случаются облачные дни. Октябрь 1917 года был здесь обычным осенним месяцем, телеграфные столбы по обеим сторонами 3rd Street учащались в сторону моста через канал, механик на перекрестке с 26th Street курил, поставив ногу на крыло огромной нелепой машины, еще не сильно отличающейся от экипажей, молодая семья — мама в сером платье, трое девчонок и один парень — стояла у подножия холма, глядя на подруливающего к дому отца в блестящей новой «Model T». Насколько я помню, он никогда не водил машину до этого, писал позже в своих мемуарах повзрослевший сын, — вероятно, продавец на месте показал ему, как заводить мотор, крутить руль и отпускать тормоз.

«Знаешь, как заряжать?» — кричал в этот же самый момент бородатый дядька в папахе худощавому солдатику, пытаясь переорать шум битвы под стенами Алексеевского военного училища. «Знаю!» — кивал солдат и протягивал руку, чтобы взять японскую винтовку, но в этот самый момент откуда-то сверху, видимо, из черной дыры, зияющей между третьим и четвертым этажами дымящегося здания, прилетало что-то быстрое, что-то горячее и тяжелое, почти как пощечина, только больнее, почти как ладошка старшего офицера, только не отскакивающее назад, а проникающее вовнутрь, оплавляющее пушок на виске и в конце концов сносящее пол-черепа. С красной кляксой возле головы он расплющивался по земле, лишенной перспективы и текстуры, схематично изображенный двумя зеленовато-синими треугольничками, половинкой черного кружка и лежащим рядом черным квадратиком фуражки, застывал рядом с размашистой надписью: «Московский фронт 1917 года», которая исчезала под обложкой коллекционной книжки горбачевской эпохи, которая уходила в путешествие потерянных вещей, всплывала в поиске гугла, снова уплывала за край монитора, гасла и схлопывалась из шести измерений в одно.

Я поднимаю голову и некоторое время смотрю на жирные звезды — «южные», как сказала бы бабушка — они расплываются и мерцают между тонкими тучками — маленькие белые кляксы над осенним пригородным пейзажем — точь-в-точь такие же, какими их видели юная Наталка и еще живой Александр Пономарев в своей не пересекающейся с моей, постоянно повторяющейся короткой и насыщенной впечатлениями жизни. По моим щекам ползут дурацкие прозрачные капли. Дождь. Маленький октябрьский дождь.

Столетие

Когда произошла Великая Октябрьская революция, я стоял у стены на школьной дискотеке в честь совмещенных 8 марта и 23 февраля и тянул колу из пластикового стаканчика, глядя, как мои бескомплексные одноклассники танцуют под E-Type. На последней парте между цветами светился огонек учительского магнитофона, на улице летел предвесенний испаряющийся снег, мигал обледенелый фонарь, парковалась неуклюжая шестерка с молодой семьей внутри. На противоположном конце класса, у подоконника, стояла, обняв себя за плечи, простоволосая в свитере и с натуральной надменностью в рисунке бровей новенькая девочка, которую перевели к нам из другой школы. И вот в тот самый момент, когда моя кедина оторвалась от приставшей к линолеуму жвачки, когда скрипнул древний паркет под ним и дрогнули ее почти смежившиеся ресницы, а мои растресканные губы сложили из, кажется, несовместимых словесных глыб почти неслышное в общем шуме «Можно тебя пригласить?», именно здесь один вспотевший матрос, поймав взгляд другого вспотевшего матроса, коротко бросил: «Давай!» И они пошли.

В ста световых годах от моей тускло мерцающей в мартовской пурге муниципальной общеобразовательной гимназии №5, один из них зарядил, прицелился, вздохнул и жахнул по стоящей на свету фигуре, второй тоже жахнул, побежал через площадь, но упал, первый подполз, начал его тормошить, говорит, Вася, Вася, а тот весь такой в крови, и че-то молчит, а за спиной вдруг поднимаются зынамены, встают штыки, откуда-то возникает переносная трибуна, на ней Ленин, и из его рта летят, застывая кристаллами мозаики в необъятных казематах нововыкопанных станций метро, исторические слова, которым внемлют простые люди с рублеными лицами, в чьей мимике все еще читаются допетровские хмурь и суровость, мужики с заломленными кепками, женщины с закатанными рукавами, винтовки и орудия труда, контрастно освещенные огнем доменных печей.

Пока под носком моей кедины мялся сор и зарождался следующий скрип, серые волны несли крейсер «Аврора» на середину Невы в виду плохо освещенного Петрограда, где в складках буржуазной одежды, надежно защищенная от внешних угроз, считывалась ДНК моего высокого и поджарого прадеда, а сам он стоял, раздетый до пояса, и ждал в очереди среди точно таких же, как он, высоколобых, узколицых, медленноглазых и неприспособленных для долгого стояния в подвале. Слушали: дело №289, Невинного Ивана Ивановича, служителя религиозного культа, обвиняемого в контрреволюционной агитации, печатала черная, как смоль, и оттого неразличимая на фоне ночи печатная машинка, постановили: Невинного Ивана Ивановича расстре, целился кто-то, ловя скачущий между лунами Юпитера и Венерой, плохо различимый в темноте затылок, лять, щелкала авторучка и ползла прямая линия под лазерным взором молодого инженера, носящего в глубоких карманах брюк — ладони рук, а в голове — масляные полотна и планы поступления в Строгановку, моего молодого деда.

Пока я преодолевал, кажется, непреодолимые метры спертого воздуха с избыточными нотами мускуса и быстро колотящимися сердцами, ведя в танце мою одноклассницу, он преодолевал мокрые заросли можжевельника, бившие его по лицу на его долгом пути из фашистского окружения, где все настоящие красноармейцы ловили тяжелые пули и осколки не подходящими для этого мягкими и оттого рвавшимися юношескими щеками и грудными клетками, а ненастоящие — вот как мой дедушка — находили скользкие нехоженые тропинки и нетвердым шагом углублялись в чащу, гуськом, ползком, подальше от взлетающих и падающих людей, к тихой густой тине, темно-зеленому папоротнику, мягкому мху и лесным зверям, которые ни на чьей стороне, которые не сражаются в людских войнах, и поэтому всех людей переживут.

Пока я открывал рот, пока размыкал снова свои неровные уста, чтобы произнести в ухо моей уже уставшей топтаться на месте партнерши что-то очень важное, судьбоносное, а ее зрачок выдвигался ко мне, как выдвигается могущественный Ганимед на фоне Сатурна перед летящим к нему исследовательским зондом Cassini, в это время какие-то горластые люди, среди которых мои родители, набивались, хохоча, в и без них набитый битком московский автобус — все до нитки промокшие, с мокрыми ксивами в карманах, удостоверявшими их молодые и задорные личности, в цветных рубашках, вызывавших у так называемых «людей старой закалки» неодобрительный хмык. Они, однако, нисколько не смущались, и продолжали гоготать о своем, насущном, совсем не думая о том, что позже это будет называться «романтикой шестидесятых». И где-то там, в просветах между студенческими локтями и скользящими по поручню руками, смеющимися губами и рыжими вихрами моих возможных и невозможных отцов, вспыхивал и исчезал, собирался из роящихся случайностей еще не органический и даже не материальный я.

И когда мои выросшие почти до своего номинального объема легкие наконец принялись нагнетать воздух в мою гортань, голосовые связки пришли в движение, а из затылочной доли в височную полетели электрические импульсы, которые с небольшой задержкой стали капать на язык вязкими выражениями чувств, могучая бетонная стена накренилась, изображение стало цветным, мир пришел в фокус, снег сконцентрировался вокруг фонаря, ее руки сконцентрировались вокруг моей шеи, и как будто чужой — на самом деле мой — хриплый голос произнес, словно прорвавшись через десятилетия отрицательной селекции: «Ульян, а у тебя есть парень?»

Сколько

Сколько людей ютится по чистым квартирам с наборной мебелью 90-х
Сколько лучших девочек и мальчиков в режиме ожидания
свернувшись калачиком неслышно дышит чутко спит
В пространстве между черным креслом-диваном с омывающей его белой кружевной занавеской
Через которую просеивается тусклое сияние Строгина
И массивным шкапом типа стенка
На полках которого ни Чехова ни Куприна
Ни даже Коэльо
Ни умных фоторамок
Ни грамот ни дипломов
Только кот
Сколько флагов Великобритании
США
Евросоюза
Южной Кореи
Японии наконец
Пришпилено на слабых обоях третьего поколения
Под которыми еще обои
И еще
Под которыми пожелтевшие газеты
С трешовым как мы бы сейчас сказали контентом
Еще из тех времен когда гремели литые дверцы лифта
И замирали каменея вместе со складками лохматого одеяла
Уплотненные и тесно переплетенные пары
Недочищенных троцкистских элементов
Сколько жизни в неподвижных монолитах
Уходящих в синий градиент после третьего ряда
Даже после профессиональной ретуши ин-хаус дизайнера
Вызывающих только одно желание сглотнуть
Сколько накачанных и расслабленных мышечных волокон
Белка
Глюкозы
Неловких моментов и разрешенных диссонансов
Шорохов ковров
Прокуренных лестничных маршей
Моделей солнечных систем
Видимых
Параллельных
Вселенных
Сколько
За каждым из зашторенных окон
Играющим свою роль в панельной саге сумерек Подмосковья
Между первым и вторым кликом
Глубоким вдохом и медленным выдохом
Нижними зубами и верхней губой
Кропотливо воссоздающими голландское «w»
Деревянными правой ногой и левой рукой
Упорно повторяющими приветствие Солнцу
Между ванной и туалетом
В тесной так называемой прихожей
В смешении двух здоровых молодых слюн
Зарождается распадается и снова оживает и теплится
Непроизносимая
Нерациональная
Надежда

Мувинг

В мувинговую компанию срочно требуются сотрудники. Один хелпер и один драйвер, обязательно с калифорнийским лайсенсом. Территориально Сан Хосе, пишешь ты, без дефиса, повинуясь своим приобретенным рефлексам переселенца, которые превозмогли над врожденным русским литераси. «Превозмогли» же, да? В глазах вечно молодого человека с челочкой отражаются твои строчки, пока он листает ленту крупнейшего сообщества «Помогаем нашим», созданного для поиска работы, обмена информацией и просто приятного общения между бывшими соотечественниками. Давайте держаться вместе! Мы приехали сюда, движимые одним чувством, так почему бы не поддержать один одного на пути к нашей американской мечте)) Всем привет, печатает он, ну вылитый школьник, а на самом деле высокоэрудированный и опытный ведущий программист, я тут новичок. Разрешите представиться (думает, стирает — тупо, плюс напомнило о сборах на военке). Я недавно приехал, пока присматриваюсь, разбираюсь, что к чему. В долгосрочных планах найти работу по специальности и остаться тут жить, найти новых друзей и, как говорится, свить свое гнездышко… (Стирает. Губу-то закатай пока, Вась!) Как говориться— медлит и вспоминает фрагменты переписки из тех давних, как будто уже античных времен, когда вечера были черными и холодными, а время медленным и дешевым — когда она была обезоруживающе безграмотна, а он ослепительно искрометен. Мне нравиться, как ты шутишь, писала она. А мне нравятся твои глаза, отвечал он, осторожно выходя из зоны комфорта.

В долгосрочных планах — найти работу в сфере айти и новых друзей— Типа тех, что были в первых классах начальной школы, да? Когда весь мир шевелится и вращается вокруг тебя, как огромное животное, и вдруг из коловращения парт и гулких бело-зеленых коридоров навстречу тебе выходит вразвалочку блондинистый малый, смотрит на тебя с усмешечкой и такой: «Давай дружить!» И ты такой: «Давай!» И он такой: «Ну все, друзья». И через двадцать пять лет он опять усмехается тебе с фейсбучной картинки, смотрит, не моргая, и чеканит: «Всем либерастам в моей ленте, лелеющим свои влажные мечты свалить из Рашки, настоятельно рекомендую отписаться — можете не переживать, я по вам скучать не буду».

В долгосрочных планах, зачем-то по новой набирает он уже набранный текст — как будто это поможет, как в девятом классе на географии, когда ты стоишь у доски под старой заламинированной картой СССР, которую еще не успели заменить, — чешешь репу и монотонно повторяешь: Ангара впадает… Э-э-э… Впадает в… Вввэ-э-э… Интересно, что тогда у тебя даже не возникало мысли — как это — внутреннего протеста, дескать, а зачем тебе вообще нужна эта информация, все эти нелепые реки Сибири, у которых нет никакой логики, только тупая зубрежка, Ангара впадает в Енисей, Енисей впадает в Dior, Dior впадает в золотую Москву, Москва впадает во Внешний Океан, за которым пустота, Великое Ничто, из которого Эру сотворил Эльфов и Людей в году минус бесконечность, до начала мира as we know it. Баранов, я поставлю два, начинает географичка. Но Елена Юрьевна, включается преддвоечная сирена. Вано, в Волгу, неправильно подсказывает голос я первой парты — тот же самый, который спустя десятилетия будет в твоей голове озвучивать ядовитые политические пассажи.

В долгосрочных планах, реактивно печатают розовые почти подростковые пальцы тридцатилетнего программиста, найти работу и остаться (Cmd + Backspace) устроиться (Cmd + Backspace) задержаться (Select All -> Delete). Ангара-Ангара впадает-впадает, реверберирует память.

Всем привет, я недавно приехал, внезапно начинает диктовать откуда-то из непочатых глубин гештальта белогвардейская душа, залегшая между доминантными генами лагерей и кладбищ, эшелонов и танков, ищу работу, могу выполнять любые задачи — от комплексной разработки веб-сайта для вашей компании с нуля до погрузки / разгрузки (стирает) мувинга. Так, Баранов, все, садись— Зай, закрой глаза, полежи со мной еще пять минуточек. Помнишь то лето, которое мы провели у родителей на даче, как мы играли в волан на залитой солнцем поляне, на — как это? — шашлыке? — в — как это? — гамаке? — в забытом лаунже русского языка, в ста миллионах световых лет отсюда, на несуществующей земле, где пересекаются параллельные прямые, и Ангара впадает в Волгу. Когда ты и я умели задерживать время, так, что оно почти не шло, и ночи были практически бесконечны. И теперь, когда ты отпускаешь кнопку, географичка взревывает: «ДВА!!!», карта в четвертьвековом таймлапсе отшелушивается от школьной стены, бассейн «Чайка» высыхает под палящим солнцем среднерусского постапокалипсиса, и ты пишешь:

Добрый день, меня зовут Ваня, я недавно приехал, заинтересовала ваша позиция. Подскажите, в какой именно части Сан Хосе вы находитесь?

GAMES

Ориджиналли я из Подмосковья, живу тут почти полгода. Нет, рано, конечно, делать какие-то выводы, но не могу не отметить несколько вещей, которые лично на меня произвели глубокое впечатление. Вы знаете, я же родился в 80-х, и мое детство прошло вообще без всяких девайсов, мы даже считать в школе учились на абаках. Это такие счеты, как в магазине — их производили примерно 5000 лет назад в междуречье Тигра и Ефрата. Хотя, они, пожалуй, уже были персональным загоном нашей училки. «Моей второй мамы», как она себя называла, поблескивая бериевским пенсне. Anyway — компьютер появился в доме, когда мне было где-то 14, и я, разумеется, сразу стал играть. Эти игры, которые умещались на одной 3,5-дюймовой дискете и которые были у всех в рюкзаке — внезапно оказалось, что их десятки, сотни, тысячи, и все надо пройти — это как кокс, понимаете, стоит попробовать, и все, ты на крючке. Ну, я преувеличиваю, само собой — через пару лет они все устарели, компьютеры разогнались, зрачки сузились, время ускорилось, и я охладел к играм раз навсегда. Но где-то глубоко в моем подсознании осели образы: все эти яркие и ненатуральные аркадные ландшафты, по которым я составлял свое представление о загадочной стране на другой стороне планеты.

И вот сейчас мне очень интересно узнавать эту страну, как говорится, ин рил лайф. Понятное дело — интернет, фотки, сториз, перископы и видеотрансляции из чужой спальни — все это тоже было на разных этапах моего взросления, но самые первые — и потому самые важные — картинки мой растущий кортекс почерпнул из гонок, леталок и скроллеров ранних девяностых, за которыми я проводил часы и дни, еще до появления таких способов просирания времени как социальные сети и ленты новостей.

Когда я выглядываю из окна моей нынешней комнаты, я вижу кислотно-зеленые холмы, коричневые тропинки под идеально голубым небом с почти квадратными крохотными облачками и ползающие вверх-вниз по кварталам почтовые машинки с одинаковыми китайцами за рулем. Резкие и густые отдельные перелески торчат клоками на склоне утыканного радиовышками лысого холма над десятками приземистых одно- — ну максимум трехэтажных домиков с верандами и почтовыми ящиками, одинаковыми дверями и одинаковыми барбекюшницами в квадратных дворах. Теперь я понимаю: только здесь могли родиться ныне культовые EGA-шные пейзажи с плоскими зданиями, пожарными гидрантами и платформами, ездящими вверх-вниз на фоне стопроцентного #0000ff.

Я хожу по этим улицам, езжу в трамвайчиках, перехожу одну эстакаду по другой эстакаде и узнаю все свои пройденные уровни, всех замоченных монстров, встречаю подобревших и вышедших на пенсию боссов — тех, которых я не одолел, и которые в свое время не дали мне закончить миссию. Они сильно постарели — многие уже седые, у некоторых рак и отсутствие волос, некоторые на колясках с электроприводом, наиболее успешные живут в центре, но большинство ютится по комнатушкам на окраинах, а часть и вовсе бомжует и лежит в палатках под мостом. Они заняты своими делами, они смотрят сквозь меня и, конечно, не узнают во мне того веснушчатого парнишку, который прыгал им на голову на своем железном кузнечике и шмалял в них из своего бластера — вроде бы, детского и безобидного, но достаточно мощного, чтобы подкосились ноги и загудела голова. Оно и понятно — я сам повзрослел, на мне нет дурацкого желтого шлема и я предпочитаю обычные лестницы и лифты прыжкам с платформы на платформу.

Я перемещаюсь привычным быстрым шагом по системе параллельных и перпендикулярных переулков, перепрыгиваю собачьи какашки и ямы с шипами, заваленными бытовым мусором и насквозь проржавевшими, пережидаю лазерные лучи и разрезалки пополам — те немногие, что еще не разобраны на детали расторопными нелегалами, собираю монетки, нахожу ключи, открываю двери, перехожу с этажа на этаж.

В детстве мне всегда хотелось проникнуть за пределы игры — я пытался свернуть с гоночного трека и поехать к недостижимым скалам из красного песчаника на горизонте, направить самолет вверх и вылететь в открытый космос, перелезть через забор, запрыгнуть на крышу и увидеть весь остальной мир, спрятанный от меня программистами. Я догадывался, что он есть, я был смекалистым малым, я заходил в папину директорию GAMES, находил свой каталог VANYA и начинал изучать его содержимое на предмет скрытых файлов, где должны были храниться недостающие детали. Шел 95-й, масштабы были крохотными, и у меня хватало ума искать что-то большое, огромное — несколько мегабайт (напоминаю, 95-й) — оно должно было называться как-нибудь по-обычному, чтобы сбить меня с толку, но в то же время в его названии должна была содержаться подсказка — для тех редких смельчаков, что отваживаются искать правду, тэ е для парней вроде меня. Я перебирал папку за папкой, я лихо переключался между окнами, я освоил горячие клавиши, я устроился на работу, я научился писать циклы и называть переменные кэмелкейсом, придерживаться стайлгайдов, закрывать скобочки, удалять пробелы, не терять отступы, эффективно копипейстить, поддерживать код риюзабл и скейлабл, гуглить и тут же применять общепринятые паттерны программирования для решения нерешаемых задач, я собрал все бонусы, не потеряв ни одной жизни, я подобрал светящийся магнитный ключ, провел им по символически прорисованному кард-ридеру с двумя огоньками — красным и зеленым, — толкнул тяжелую изграффиченную дверь и вышел на крышу офисного центра в солнечном Сан-Франциско.

Дул сильный ветер, пакеты и листья и рваные шмотки вперемешку летели по сильно наклоненным улицам вверх и вниз, винтажные пикапы и кабрио шныряли туда-сюда, штришки самолетов пересекались в otherwise пустом голубом небе с двумя пикселоватыми облачками. Это была та самая крыша, я точно ничего не перепутал. Я окинул взглядом бликующий и кишащий транспортинками и людишками район, практически двухмерный — с парой многоквартирных домов и силуэтами небоскребов вдали. Космос был вверху. Земля была внизу. Слева и справа был дрожащий не первой свежести урбанистический воздух. Все монстры спали на своих этажах, смотрели свои сериалы по подписке, подбирали эмоджики, жевали свои наггетсы и крутили честно заработанные легальные косяки. Я прошел последний уровень, ни разу не достав бластера и не швырнув ни одной гранаты, собрал все очки и не встретил никакого сопротивления. Я был здесь один. Я ждал.

Было немного стремно, потому что, несмотря на все усилия, которые я вложил в поиски этого секрета, я никогда не был до конца уверен, что он существует. Честно — было ссыкотно, стоять вот так вот на краю мира с треплющейся на ветру прической, трепыхающейся трудовой книжкой, хлипенькой студенческой визой, колыхающейся московской рубашкой, пошаливающим под рубашкой постсоветским сердцем. Признаться, я почти потерял надежду и приготовился услышать противный звук «GAME OVER», который раздается, когда тебя разрезает разрезалкой, или когда ты напарываешься на шипы, и вверху экрана убавляется одно сердечко, я почти признал поражение и смирился со своей горькой участью, как вдруг откуда-то снизу наконец раздался знакомый восьмибитный блип и появилась плывущая по воздуху платформа. Она двигалась наверх — в потайное место, которое знал только я — место, где висит в воздухе тысяча монеток и одна золотая мороженка. Это был мой шанс, и я не мог его упустить. Mom, I love you but this trailer’s got to go, I cannot grow old in Salem’s Lot— Я подошел к краю и примерился. Башня сильно раскачивалась и скрипела, плиты под ногами угрожающе тряслись. С соседней крыши то и дело стреляла плазменная пушка, норовя попасть по ногам. Платформа то подъезжала ближе, то предательски отскакивала. Хищные рептилоиды внизу шевелили щупальцами и клацали ядовитыми зубами. Нельзя было больше медлить. So here I go it’s my shot, feet fail me not— Я глубоко вдохнул и, уже отрываясь от земли, подумал, как было бы нелепо сейчас стукнуться незащищенным лбом о край экрана.

Был поздний вечер в далекой душной Москве. Начало дачного сезона, конец четвертой четверти. «Ваня, ужинать!!! Сколько я буду звать?» — заглянула в комнату мама. Я слышал этот зов столько раз, что он вызывал у меня непроизвольное отделение слюны. Иду, иду, ответил я, ставя игру на паузу. Играешь опять, с осуждением сказала мама. Да я уже заканчиваю, отмазался я. Заканчивать же можно бесконечно. Я оставил большой, угловатый, тяжело дышащий пластмассовый компьютер изнывать на майской жаре и поплелся в сторону кухни, где меня ждали на столе чашка какао и две тарелки с куриным бульоном и картофельным пюре от дядюшки Бена, источающих густой пар и богатый химический аромат. Он поднимался над фотоскатертью, он вылетал через москитную сетку, смешивался с соседским табачным дымом и продолжал плыть на фоне квадратных форточек и кривоватых разноцветных кирпичей, заполняя клетчатые, сетчатые, дырчатые, прозрачные, неудаляемые моменты моего аналогового детства. Пюре съесть обязательно, сказала мама, как если бы от этого зависело все мое будущее.