Задумался над тем, что почти все политики — даже полные мудаки — умеют блестяще врать. То есть, на таком уровне, когда человек не просто говорит неправду, глядя тебе в глаза, а еще и умудряется сам разыграть обиженного, оболгнанного солидного человека, который, конечно, “так просто этого не оставит” и “будет бороться” и наказывать всех этих негодяев, его оговоривших. Как, где они этому учатся? У меня не получается нормально скрыть даже примитивную ложь типа почему я не брал трубку, я начинаю волноваться и паниковать, и люди сразу меня раскусывают.

Иногда мне кажется, что это не дурное качество, а, наоборот, дар. Как музыкальный слух или абсолютная грамотность — если у тебя это есть, ты можешь поступить в консерваторию, если нет, то извини. То же самое с политикой — умеешь врать — флаг в руки, стартуй с помощника депутата, авось, дорастешь до кабмина, а не умеешь — хрен тебе, а не политика.

И точно так же как успешные выпускники консерватории, эти успешные лгуны потом ездят по миру с гастролями, играют свои невероятно техничные и эмоциональные партии, искренне плача и кусая губы при исполнении, как настоящие скрипачи-виртоузы, собирают залы, получают международное признание, премии и ордена, учреждают фонды и иногда мелькают в модных журналах. А их чуть менее успешные однокурсники всю карьеру сидят в самом заднем ряду, поднимая смычок вместе с другими такими же середнячками и никогда не солируя, либо солируя, но в захолустных оркестрах где-нибудь на задворках родины, неизбежно лажая на одних и тех же местах, на которых всегда лажали и в училище, и на конкурсах, и на выпускных… Просто это блять глиссандо! Его хуй сыграешь! Какой пидарас это написал? Кряхтит захолустный депутат, выпутываясь из нелепой лжи, которую он только что сотворил. А его лощеные коллеги из высшего эшелона, случайно оказавшиеся с ним рядом, морщатся и кривят губы, глядя на его старания как на упорный пилеж тети-скрипачки в подземном переходе. И шепотом переговариваются: “Как это сюда попало? Что оно здесь делает? Ты на дирижера-то посмотри!”

А дирижер давно уже все понял, он слышит их всех, и пилеж, и перешептывания, и разброд, который вносит своим грубым враньем непонятно откуда взявшийся бездарь в его изысканную глубокую полифоническую ложь. Но оборвать концерт он не может — публика не поймет. И он взмахивает палочкой сильнее, накручивает динамику — раз один врет, то пусть все врут, раз один несет чушь, то пусть чушь будет основной темой, пусть она ведет всех, пусть все восторгаются ей и пусть у первой скрипки льются слезы от бесконечно фальшивого соло, пусть оркестр звучит, как в Day In The Life — сплошная, беспросветная, нарастающая какофония, из которой, кажется, уже невозможно вырваться. И пусть, когда она оборвется, публика повскакивает со своих мест и истерично завопит: “Браво!!! Браво!!! Гений!!! Спаситель!!!” А он, дирижер, бросит взляд на провинившегося виолончелиста на задних рядах и одними губами скажет: “Уволен”. На его место придет новый, помоложе, поумнее, и в следующий раз все будет звучать гладко и без фальши.