Откуда в Москве столько так называемых «домов гостиничного типа»? Таких серых и бурых корпусов с длинными зелеными коридорами, выстроенных в форме пилы вдоль больших проспектов, с сотней однокомнатных квартир на каждом этаже, где иногда встречается цветочек в кадке, но чаще просто кофейная банка с окурками, стоящая в солнечном пятне? Почему они не стали гостиницами и теперь заселены обычными людьми, дядями в трусах, матерями-одиночками и беззаботными представителями Generation Rent?
Традиционно на этот вопрос отвечают что-то вроде «в семидесятые настроили, вот и осталось» — дескать, побочный продукт великих строек развитого социализма, которым теперь пользуются неблагодарные потомки. Но, если копнуть глубже, это окажется так же далеко от реальности, как тот факт, что Брежнев был праправнуком Пушкина. Ну, то есть Брежнев-то действительно приходился отдаленным родственником великому поэту — правда, все же не Пушкину, а Даниилу Ювачеву, — а вот история про гостиничные дома — чистая беспомощная ложь.
Начнем с того, что построили их не в 70-е, а чуть раньше — в 60-е, в разгар космической гонки, в зените напряженности отношений между США и СССР, в высшей точке расцвета ядерных грибов, в самую насыщенную умами и воображениями эпоху, когда Земля была одновременно в шаге от самоубийства и в глубочайшем эволюционном экстазе. Во всех странах первого мира кипела промышленность, бурлила наука и взрывалась экспериментальная отрасль. Примерно в этом таймкоде Земля начала подходить к границе, известной как «Великий фильтр» — условной величине, вытекающей из парадокса Ферми. Если коротко, ее суть в том, что развитые цивилизации, с очень большой вероятностью существующие в видимой вселенной, не могут достичь друг друга из-за того, что почти все они в какой-то момент открывают оружие массового поражения и убивают себя прежде, чем их кто-нибудь обнаружит.
Где-то в середине 1962-го несколько секретных лабораторий в разных точках планеты стали вдруг давать очень хорошие данные: получалось, что, если все будет двигаться дальше в таком же темпе, то в течение ближайших двух-трех лет человечество может преодолеть Великий фильтр и стать визибл для других сверхразвитых рас. Было непонятно, насколько данные точны — выкладки, на основании которых делались и тайно телеграфировались мировым лидерам такие заключения, были крайне спорными, но все же надежда забрезжила, и в кулуарах больших международных организаций стала ощущаться легкая приподнятость и как бы предстартовая эйфория. У человечества появился шанс попасть в космическую элиту. В настоящий клуб привилегированных жизненных форм, говорил себе под нос, шагая широкими шагами в расклешенных брюках, очкастый американский дипломат, пересекая улицу в Тегеране. В высший эшелон углеводородов, взмахивал бровями советский физик, привычно развивая в уме лирическую версию своего сухого рапорта начальству.
В Верховном Совете СССР новость восприняли со всей серьезностью. Решили не ждать. Космос мы уже выиграли, рявкнул Хрущев, выиграем контакт — и все (он потянулся к ботинку, повинуясь странному желанию, но оставил). Секретным приказом №XXXX постановлялось: построить 13,335 зданий-жилищ для потенциальных неземных делегатов и членов их семей в районах с развитой инфраструктурой, транспортным снабжением и хорошей видимостью с земной орбиты. Инженерам, прорабам и прапорщикам стройбатов спускали, разумеется, простые приказы, без «неземных» деталей. От планировок множество очков лезло на лбы, а губы силились сложить: «Н-н-н-н-но позвольте—». Наверху никто не знал, какие будут пришельцы, поэтому решено было перестраховаться и строить под все возможные виды. Например, в некоторых домах были предусмотрены сидячие ванны — для существ с неразвитым прямохождением, или трехметровые кухни — для небольших автотрофных организмов, питающихся самими собой и не нуждающихся в готовке. Дополнительные комнаты, позже названные в народе «кладовками», на самом деле были задуманы как аппаратные, где должна была находиться установка по преобразованию земного воздуха в другие субстанции и пульт, к которому неземное существо могло подключить свою технику для поддержания жизни.
Почему-то — не иначе как с легкой руки одного из членов правительства, начитавшегося научной фантастики, — среди руководства распространилась гипотеза о том, что существа скорее всего будут со щупальцами, поэтому львиная доля деталей интерьера была рассчитана именно на это: унитазы вплотную к двери, чтобы было удобнее присасываться, когда встаешь, ручки по бокам ванны, открывающиеся внутрь — а не наружу — двери. Окна в ванной, кстати, были предназначены для червеобразных существ, которым было бы неудобно пользоваться дверью. Кроме того, они обеспечивали бесперебойный доступ естественного света фотосинтезирующим видам. «Двух зайцев одним выстрелом!» — гордился этим решением наглухо засекреченный конструктор X. X. во время сверхзакрытого новогоднего огонька в полностью изолированном от внешнего мира бетонном ящике-НИИ у метро «Ленинский проспект» с окнами на дымящую Москву, на которые коллеги с разрешения сотрудников КГБ наклеили вырезанные из перфоленты снежинки.
Словом, это был грандиозный проект, и, в отличие от переноса рек Сибири, он был завершен. Осенью 1963 года, когда Америка всхлипывала, глядя на плывущий по улицам Вашингтона гроб с телом Джона Ф. Кеннеди, Хрущев и его жена Нина Петровна в свободном платье-халате с полевыми цветами стояли на трибуне мавзолея в рамках секретного события «Контакт-63», представляя собой пару человеческого лидирующего самца и его самки. Они пристально всматривались в голубое исчерченное прямыми инверсионными следами от двигателей бравых советских космолетчиков московское небо. Они ждали делегацию переговорщиков.
Никто не прилетел.
Дома остались стоять, Ленинградский проспект продолжил виться, фуры продолжили возить игрушки из Германии и Югославии, куры продолжили дорожать, нефть продолжила падать, а Земля — катиться по длинному космическому желобу, отклоняясь от вероятности самоуничтожения и падая, падая, падая в гигантскую бейсбольную перчатку темной материи.
Советский союз поперхнулся, хрюкнул, выбросил гору металлических внутренностей и развалился. Необычные квартиры отдали обычным людям. Они въехали и, чертыхаясь, сделали ремонт, они выровняли полы, вырвали с корнем дурацкую ванну с приступочкой для сидячего гуманоида, заколотили окно для фотосинтеза, свинтили ручки для щупалец, сломали стену между кладовкой и комнатой, купили плазмы, подставки под горячие блюда и подушки-поджопницы и расселись по свежеобтянутым рыжим диванам из магазина «IKEA». Они обняли друг друга и положили каждый в свой рот по чипсине Lays, держа их двумя из пяти измазанных в масле пальцев. Они всхохотнули на Малахове. Они взругнулись на Путине. Они всплакнули на Брюсе Уиллисе из «Армагеддона» и вздрогнули на девочке из «Звонка». Они выключили экраны, накрылись одеялами, и коротко попыхтели, неловко упираясь пятками в стену и с непривычки ударяясь головами о спинку кровати. Они закончили и легли рядом, смотря на потолок, на котором кое-где еще были заметны под слоями штукатурки следы от демонтированных ручек-хваталок. Они посмотрели — каждый сам — в квадратное окно, из которого лился непрерываемый, постоянный, древний, полный научных данных и отчаянных посланий развитых цивилизаций слабый звездный свет, смешанный со светом соседних окон и новогодней иллюминацией. И каждый — про себя — подумали: «Все-таки, эти люди — очень милые, хотя, конечно, немного странные существа».
