Не помню точно, когда это началось. Кажется, тогда, когда я решил не выпускать свой очередной релиз на iTunes и Spotify, а выложить его только на Bandcamp — на плафторме, где публикуются инди- и не очень инди-артисты всех масштабов. Или нет. Нет, это началось, когда я переехал в новую страну и захотел сменить магазин в Apple Music, но в Apple Music мне объяснили, что для того, чтобы это сделать, сначала надо отменить текущую подписку, потом дождаться, когда истекут все остальные подписки (включая те, которые ты оплатил на два столетия вперед), и вот только потом тебе станет доступна опция смены региона. Я подумал, ну все, мать—

Да нет же! Это началось гораздо раньше — когда во время бездумного чейн-серфинга я прочитал статью с фастфудным заголовком вроде «10 способов стать в 100 раз умнее», в которой говорилось о разных способах тренировать гибкость ума, чтобы дольше оставаться модным и быть в курсе всех событий. Среди прочего там упоминался интересный факт: несмотря на изобилие музыкальных ресурсов и чудовищное количество музыки, появляющееся в сети каждый день, большинство людей постоянно слушают не то что одни и те же альбомы, а одни и те же треки, которые — прим. авт. — как бы утрамбовывают и промазывают стройраствором их мозговое вещество, активно готовя почву для опускающейся плиты старческого слабоумия. Статья меня развлекла, я, как обычно, нашел у себя практически все симптомы раннего Альцгеймера и заодно сахарного диабета, с привычным восточноевропейским отчаянием послушал трек «The Roller» Beady Eye (только припев) и забыл про статью.

А в это время где-то в Лондоне, в одной довольно пыльной и обшарпанной квартире слеш студии чувак, у которого отказали ноги, лениво подъехал к фортепиано, положил толстую книжку на sustain pedal и подумал, а че если так запишу весь альбом? Дотянулся до лаптопа, включил клик и начал играть.

Три года спустя, после того, как я дважды пересек Атлантику и трижды — воображаемую границу, условно отделяющую восточноевропейское отчаяние от западной вседозволенности, я сидел в своей комнате / студии, порядком обросший, многому научившийся, смотрел сквозь прозрачную занавеску, как парковку возле дома пересекает мой сосед-виолончелист, волоча за собой три пакета с рассортированным мусором, щурился на шести-PM-часовое солнце и слушал, как бесконечно затихает кластер из двух октав, который я взял, положив локоть на нижний регистр, как написано в нотах этюда «Tides of Manaunaun» не очень счастливого композитора Генри Коуэлла. Я думал:

Почему я позволяю только знаменитым артистам раскрашивать мой ландшафт?
Почему только та музыка, которая попала в «Выбор редакции», имеет право лить на меня лейпцигским дождем, катиться мимо меня калифорнийским перекати-полем и прорываться ко мне через шум Садового кольца?
Почему только хорошо продающиеся треки могут сокрушать небоскребы и воздымать песчаные вихри?
Почему считается, что музыкант с единственным слушателем не может быть величайшим?

На все эти вопросы я только пожимал плечами и чавкал, жуя свою seemingly healthy морковку. Кластер все тянулся. Мусорные баки снаружи замолчали. Солнце исчезало в вершине угла между чьей-то мансардой и наложившейся на нее глухой стеной дома напротив. Я отпустил педаль, встал из-за пианино и вышел на балкон. Мне не хотелось ничего слушать, как это часто бывает, когда ты почти весь день провел за работой. Но я знал — этот чувак в Лондоне, он там, он жив, он сотрудничает с другими, не менее сумасшедшими чуваками, они запишут новые треки, выложат, как обычно, на Bandcamp за честные десять фунтов, и в следующий раз, когда меня спросят, что я слушаю, я почешу затылок, помычу, и вместо привычного быстрого ответа: «Alternative», скорее всего, полезу за телефоном, бормоча: «Щас, подожди, я забыл, как же его зовут».