Когда мне было между двенадцатью и пятнадцатью, я безумно любил песни Scorpions — они были прекрасны почти все, эти 20 треков на купленной в ларьке «Аудио & Видео» кассете «The Greatest Hits» с фотографией непроницаемо-брутальных участников группы, все как один в кожаных куртках, и переливающимся металлическим логотипом на черном фоне, прекрасны гарантированной и совершенно безупречной красотой, но при этом каждая — особенная, не похожая на другие. Если бы в том возрасте я уже успел прочесть «Сирен Титана» Курта Воннегута, я бы, наверно, не копался сейчас столь отчаянно в моем дырявом лексическом кармане в поисках подходящих абстрактных аналогий и не корпел бы полчаса над несчастным абзацем, а просто написал бы: «Песни “Scorpions” были для меня чем-то вроде инопланетных красавиц с фотографии, которую размазанный в пространстве и времени Найлс Румфорд подсунул Малаки Константу, — все в равной степени ослепительно красивые, но при этом каждая категорически по-своему незабываемая».

Я слушал их на родительском магнитофоне, громко, на всю квартиру, открыв двери и окна во всех комнатах. Особенно было важно открыть окна, чтобы не только я, но и случайные прохожие (до которых, разумеется, в действительности долетали только неидентифицируемые обрывки) слышали это совершенство и знали, что кто-то в этот самый момент находится в высшей точке эстетического наслаждения. В то время я практически не говорил по-английски и мог различать только отдельные слова — самые употребительные и очевидные в рок-музыке: «love», «you», «cry», «baby» и так далее. Они служили осями, анкерными пунктами, как говорят инженеры, вокруг которых (инженеров? — нет, конечно!) мое сознание наворачивало, как странную словотворческую шаурму, весь остальной фонетический материал. Я не понимал, о чем поет Клаус Майне, но в то же время прекрасно, с отчетливостью трипующего Бодлера и предсказывающего будущее Жюля Верна в одном лице знал, что именно он имеет в виду.

Он говорил мне о лете. О лете и о купальне на узенькой лесной речке Оредеж, ползущей по югу Ленинградской области и задевающей своим тощим, обложенным карапасами пионерлагерей тельцем вставшие заводы и неблагополучные деревни. О речке Оредеж, вдоль которой я шел вместе с моей летней подружкой по имени Алиса, еще не испытывая приобретенной мужской неловкости и свербящего страха, что вот-вот кончатся темы для разговора и наступит катастрофическое молчание. Мы шли по узкой тропинке, срывая травинки, звеня ведрышками, шурша пакетами с пляжными шмотками и шлепая шлепанцами. Она была симпатичная, русая, с длинной косой, я был прищуренный, длинный, клетчатый блондин, солнце висело в зените прямо над нами и спускало на наши головы нужные и ненужные детали насыщенной жизни прозрачных девяностых: что жизнь пахнет травой, что электричка гудит, что бабочки желты, что в Москве танки и «путч» (что-то прыгучее, резиновое и на пуговицах), что шоколад тает, что гравий шуршит, и что впереди дорога, а на ладошке здоровенный майский жук. Я шел вслед за моей подружкой, слушая звуки и наблюдая вижуалс все еще не распакованного из почтовых картонок новенького человеческого мира, и где-то через шесть или чуть больше земных лет я ставил кассету в черную щель импортного магнитофона и той же рукой, что гладила осоку и после тщетно пыталась стереть с шортов пятно от мороженого, мягким движением нажимал на «Play».

Клаус Майне говорил об электричестве, которое неожиданно выключалось в нашей квартире, после чего все высыпали во двор, чтобы уточнить, это только у них или у всего подъезда, или вообще у всего дома, и в этот момент, стоя рядом с другими жильцами на еще горячей от дневной жары или, наоборот, оккупированной грязно-ледяной коркой дорожке, с витающими над головой странными штуками вроде свободы и демократии и прочими НЛО ранних 90-х, они вдруг на мгновение становились добрыми соседями и сожителями, кутаясь в шубу или чеша плешь, зажигая хабарик и протирая черепаховые очки, люди смотрели на уходящий ввысь многоэтажный фасад с резко погасшими разноцветными окошками, и о чем-то говорили, о чем-то друг друга спрашивали, озадаченно пожимали плечами и сочувственно кивали головами.

Your pride has built the wall, so strong that I can’t get through, продолжал Клаус, наблюдая, как американские солдаты загружают в транспортный самолет коробки с гуманитарной помощью юным независимым и голодным государствам, is there really no chance, спрашивал кто-то кудрявый и веснушчатый, заполняя бумажный бланк на участие в лотерее Green Card, this can’t be the end, ободрял себя кто-то другой в выпроставшейся из брюк мятой деловой сорочке с расстегнутой верхней пуговицей и расслабленным узлом галстука, глядя на аналоговое табло с неумолимо ползущим вниз индексом Dow Jones, I’m still loving you, кричал кто-то на улице, очевидно, вызывая меня гулять, still loving you baby, скрипели пружины мчащегося по свежезаасфальтированному дорожному полотну ржавого велосипеда, whoa, читал я, открывая содержание первой из заданных на лето книжек и мучительно перелистывая желтую, пахнущую парниками, акациями, жвачкой, кашей, пирожками с капустой, чем угодно, но только не школой и не учебой первую страницу первого тома «Войны и мира», I need your love, отвечало мне мое кривое отражение в медном ведре, о которое со звоном ударялась струя мочи, still loving you baby, вырастали из-за горизонта бревенчатые дома, крепчали ветра, вились заборы и морщились старушки, whoa, выкручивал я громкость до отказа, чтобы удержать как можно дольше замолкающую песню, still loving you-ooh-ooh, еще слышно повторял Клаус, после чего наступала короткая тишина, и секунду спустя, зажав уши и хохоча от смеси испуга и необъяснимого внезапного счастья, я кубарем летел прочь из комнаты, оглушенный началом следующей песни — такой же прекрасной, как предыдущая, вызывающей не менее сильные чувства и не менее загадочные желания, но в то же время совершенно, совершенно особенной.