Где вы теперь? Элитные кварталы на Юго-Западе, где так легко дышалось, так легко читалось по-английски, так просто открывалась бутылка слабогазированной минеральной воды, так мягки были шаги заспанного ребенка, спускавшегося по винтовой лестнице из своей башни, где ему не спалось, ты чего не спишь, говорила мама, слегка извивая тонкое, слабо и сладко пахнущее тело в сложном, но безупречно выполненном движении хозяйки усадьбы, которая сама разгружает стиральную машину без малейшего вреда своему аристократическому статусу. Ты чего, зайка?

Где вы теперь, необъятные просторы вокруг лоснящихся свежей краской коттеджных поселков, где хотели вырасти градирни ТЭЦ и факелы индустрии, но вместо этого расцвели тюльпаны, кремовые розы и апельсиновые деревья, нескончаемые волны нишевой парфюмерии, накатывавшие на грязновато-снежную бровку бывшего пшеничного поля, а ныне охраняемой территории поселка в голландском стиле «Het dorpje», куда несли бесшумные черные, красные и слабо-розовые седаны его новых обитательниц, и обитателей, и их детей, и их персонал, где вы теперь?

Где вы теперь, волны на безупречно белой рубашке, столь совершенно заправленной в брюки от того же итальянского модельера, что, казалось, сама природа была против появления малейших складок или даже намеков на полуденные манагерские пузыри, даже когда нужно было тянуть руку на семинарах, парировать выпады не менее изысканных соперников во время политических дебатов в перерывах между парами, элегантным и натуральным движением просить счет в ресторане с панорамным видом на Москву и танцевать до утра в закрытом клубе, втянув через аккуратную металлическую трубочку — а никакую там не стодолларовую купюру — по-аптекарски точным, но в то же время кинематографически небрежным жестом отмеренные дорожки, где вы теперь?

Где вы теперь, прилежно выученные основы римского права, сложившиеся в причудливые цепочки нейронов, скрытых под костью и густым снопом светло-русых волос, которые распадаются (волосы, когда она вдыхает, позже нейроны, когда кокаин попадает в мозг), медленно распадаются, медленно разъединяются на долгие пряди, медленно вращаются, где этот танец, который вы танцевали, закрыв последнюю сессию, когда всех разрывало на смешной тектоник, а вас почему-то подхватили и понесли медленные, тягучие волны непонятно чего, но чего-то очень реального, очень важного, очень сложного, очень нужного, когда она сказала, внезапно потеряв все свою недоступность, что-то вроде: «Что мы будем делать дальше?», где вы теперь?

Где ты теперь, Москва, которая хотела стать Амстердамом, но при этом остаться Лондоном, и в то же время не забыть, что она Берлин, и что еще нужно шевелить большим Мичуринским проспектом, как щупальцем, чтобы оставаться похожей на Москву, и чтобы барышня, едущая на заднем сиденье и рассказывающая своей подруге по телефону о недавней встрече с бывшим, могла с нужной концентрацией нежности и садистского наслаждения произнести слово «shadow» as in «…парень, про которого знаешь, что он никогда не бросит, как бы, шэдоу—», где ты, где твои синие леса, где твои огни, твои магистрали?

Где ты теперь, неуклюжая, ломкая, но аутентичная московская буржуазия, которой было так легко, так просторно, так зябко? Где-ты-те-перь, отзывается эхо каблуков в пустом коридоре торгового центра «Времена года» на Кутузовском проспекте. Толь-ко-не-тут, отзывается эхо ускоряющихся шагов на пожарной лестнице жилого комплекса «Алые Паруса». Dé-jà-par-tie, присоединяется еле слышное шуршание последнего платья с цветочным принтом, купленного в бутике Fendi, распадающегося на элементарные частицы в процессе продажи.

Chuis-par-i-ci, шепчет откуда-то из средиземноморской зелени очень осторожный, но узнаваемый женский голос, ты-что-не-спишь, повторяет, j’ai-pas-en-vie, говорит другой, al-lez-vas-y, подключается третий, незнакомый, но приятный, обнадеживающий. Окончательно потерявший достоверность московский пейзаж съеживается в подобие папье-маше и растворяется в облачном фронте, зависшем над черепичными крышами, по которым прогуливаются вернувшиеся с зимовки ласточки.

Шум шоссе проникает через подворотню во внутренний двор и обрезается закрывающейся въездной дверью. Велосипедный замок щелкает, шаги становятся из гулких мягкими, потому что сначала бетон, потом трава, поворачивается ключ, скрипит дверь, включается свет. На стекло садится крупная муха и начинает тереть одну лапку о другую в бессмысленном, но неизменно вызывающем ассоциацию с «Мухой-Цокотухой» жесте. Становится жарко — скоро не будет спасу от мух. Где ты, московская буржуазия? Там же, где и всегда — в цепочке нейронов, сложившейся, когда после долгой неуклюжей возни с джинсами и колготками, во время которой классовая пропасть сузилась до смешной щели между плашками паркета с пылью и укатившимися монетками, ты увидел ее обнаженное тело, ей самой словно вновь незнакомое, пойманное лучом голубоватого света из окна, где висела полная луна, гудел Ленинский проспект и тлел шпиль Университета, и подумал, а затем сказал, что она прекрасна.