Иногда я заглядываю во вкладку «World Clock» приложения «Часы» на моем телефоне, и смотрю на московское время. Сейчас, например, 4:29 утра. Я развлекаю себя мыслью о том, как мой прозрачный двойник — такой, типа, иммигрантский плейсхолдер, еще не до конца уступивший свою кубатуру новым лицам в Нерезиновой, — как он живет там своей жизнью, смещенной на десять часов в будущее относительно реального меня. Не все ведь знают, где я нахожусь — взять, например, отчаянных людей, упорно номинирующих меня на премию «Писатель года» на портале «Проза.ру» — в их представлении я, вероятно, эдакий разбросанный ночной фрик, которому ни свет ни заря регулярно взбредает в голову сесть за компьютер и опубликовать новый текст.

2:20: все еще онлайн, сидит на фейсе — видимо, постоянной работы нет, потому что непонятно, как после такого сидения вставать на семичасовую электричку, рассуждает мой френд из Питера, добавившийся три года назад и ни разу с тех пор не заговоривший. Теперь уж точно не заговорит — скорее, удалится сам, опасаясь, как бы я не начал ему писать психованные сообщения, угорев в своем ночном одиночестве.

3:34: запостил новый текст. Понятно теперь, над чем он корпел все это время. Вероятно, это один из тех авторов, которые способны одновременно тонуть в пучине мемов и полировать свои собственные посты. Честно — написано хорошо, но в то же время реально ссыкотно ставить лайк — при всей невинности процесса, это все-таки прямое соприкосновение с человеком, фулл контакт, так сказать, и кто знает, как он это воспримет? А что если он из тех задротов, что отслеживают каждое уведомление и считают каждую циферку в красном кружочке? Что если твой лайк для него — единственный друг в непроглядной бутовской мгле, уплывающей за горизонт холодными рядами галогеновых форточек и переполненных парковок? А ну как он начнет мне писать или, не дай бог, проситься в друзья? Может быть, оставить коммент? А-а-а, так комменты закрыты. Бля, все понятно. Хорошо, что не залайкал. Как чувствовал, что он тронутый!

4:00: был онлайн в Контакте. Был онлайн, но ничего не написал, ничего не выложил, и — что самое стремное — ничего не залайкал и не откомментил. То есть, зашел, повисел немного, поделал какие-то свои шизофренические ритуалы, и разлогинился. Маш, мне одной кажется, что это что-то очень нездоровое, обращается к своей подружке моя бывшая из институтских времен, располагаясь на диване с сигаретой и чашкой-термосом из Старбакса. Хочешь, в холодильнике пицца осталась со вчера, бросает она ей между делом, и продолжает, лениво поворачивая голову и лениво же повышая голос, чтобы подружка услышала через стену: стремно же, скажи? Да, согласна, отвечает та с кухни. Я могу понять, говорит моя бывшая, когда чувак заходит ночью в Контакт, чтобы посмотреть на фотки телочки, с которой он спал, типа, заценить, как она живет, с кем встречается, купила ли тачку, нарожала ли детей, но всегда — всегда, поверь мне, Маш — всегда полчаса таких флешбеков обязательно выливаются в два-три, а чаще все десять-пятнадцать беспомощных, жалких лайков. Я называю их бессознательными «зая вернись»-лайками — потому что, по существу, это его раздутое эго говорит: «Какой ты молодец, старик, что бросил эту шалаву, посмотри, во что она превратилась без тебя!», а его задавленный ид в это же самое время жалобно так, сопливо поскуливает: «За-а-ая, вернись! Прости! Я был неправ!» — наивно считая, что никто этого не заметит. Но я-то, Маш, все вижу — не зря я ходила на летний — да ставь сюда прямо, все равно убираться завтра, поджимает ноги под себя, чтобы освободить место для тарелки — на летний интенсив по психологии отношений, да? Ага, активно жуя, кивает подружка, господи, как вкусно все-таки. Ага, кивает бывшая, хоть и вредно. Вот, а этот чувак после ночи в моем альбоме даже лайков не поставил. Так что, я тебе говорю, у него точно не все дома. Это просто сто процентов. Удалю-ка я его вообще к херам.

4:34: опять новый текст. То есть, прикинь, человек с двух ночи до пяти утра настрочил два поста, написанных, вот честно, в такой манере, что только слепой не увидит запущенных неврозов из раннего детства, и оба о том, как, типа, он разрывается между Москвой и Калифорнией, типа, не может решить, к чему же его сердце лежит, вот эта вся уезжантская дребедень с бесконечными хипстицизами и переключениями раскладки. Это как, ок, ты считаешь, показывает мою хронику на своем телефоне один из моих бывших коллег своей жене, лежащей рядом с ним на мятой субботней постельке теплым осенним утречком, под светлеющим сталинским потолком, за колышущейся икейной занавеской, безжалостно изодранной котом, под голубеющими индустриальными небесами, под разгоняющимися государственными облаками, международными озоновыми дырочками и ничейными кусками ракетной обшивки, медленно вращающимися в жестких солнечных лучах на замусоренной земной орбите.

— Зай, так он вроде в Америку уехал. Может он там живет, так у него и часы тогда, значит, на день спешат. Или отстают. Или нет, как, получается? — она начинает загибать пальцы, пытаясь считать еще пока непонятно какие единицы, но потягивается в зевке и оставляет.

— Да какое в Америку, — хмыкает коллега, закладывая руку за голову. — Посмотри на его юзерпик. По нему же сразу видно все. Ребята с такими лицами никогда никуда не уезжают. Они вечно мыкаются по съемным хрущевкам, ходят по хипстерским кафешкам, просирают деньги и здоровье на свой псевдобогемный стиль жизни, и вечно ноют о том, как им тут тяжело. Еще бы, блин, с таким распорядком дня я вообще удивляюсь, как он до сих пор передвигается.

— Вообще да, ты прав, — скептически скосив уголок рта, соглашается жена, и инстинктивно придвигается к моему коллеге под одеялом, как бы ища защиты от бледного хипстера, разрушающего свою жизнь и, очевидно, угрожающего жизням других людей, которые, вообще-то, пытались его спасти.

— Давай, — кивает она, становясь рядом с ним и кладя руку ему на плечо. — Мы сделали все, что было в наших силах.

— Прости, братан, — бросает мой коллега, отпуская мышь от посеревшей кнопки «Friends».

— Пока, зайчик, — посылает моей фотографии воздушный поцелуй моя бывшая, похорошевшая, постройневшая и сильно продвинувшаяся в русской грамматике за последние пять лет.

— Не обессудь, старина, — жмет на «Unfollow» давний подписчик из Питера, отворачиваясь от монитора, чтобы не видеть сухого уведомления «Вы отписаны от Яна Ващука».

— Сорян, — просто говорит случайный читатель на «Прозе.ру». — Мне моих собственных тараканов хватает.

— You got some change brother? — спрашивает меня отдыхающий в теньке бомж на углу Third и Hudson.

— Sorry, no change, — честно отвечаю я. Хипстеры не носят мелочи в карманах своих супер-скинни джинсов.

— All good, brother, all good, — весело трясет бородой бомж. — Have a good day!

— Word, — отвечаю на приобретенном диалекте цветного гетто, и утопываю вверх по холму к своему дрожащему в горячем воздухе и омываемому бытовым мусором дому.

— Хорошо как, да? — потягивается незнакомый московский хипстер, выходя из позы горы рядом с залитой мягким светом барной стойкой в крохотной студии в переулках Пушки. — А кто это?

— Ян Ващук какой-то, — отвечает с кровати непричесанная чучундра, всегда такая милая по утрам, в ней есть что-то неуловимо американское. — Случайно вот в ленте попался.

— Прикол! Ну-ка покажи фот—

Ориджиналли я из Подмосковья, живу тут почти полгода. Нет, рано, конечно, делать какие-то выводы, но не могу не отметить несколько вещей, которые лично на меня произвели глубокое впечатление. Вы знаете, я же родился в 80-х, и мое детство прошло вообще без всяких девайсов, мы даже считать в школе учились на абаках. Это такие счеты, как в магазине — их производили примерно 5000 лет назад в междуречье Тигра и Ефрата. Хотя, они, пожалуй, уже были персональным загоном нашей училки. «Моей второй мамы», как она себя называла, поблескивая бериевским пенсне. Anyway — компьютер появился в доме, когда мне было где-то 14, и я, разумеется, сразу стал играть. Эти игры, которые умещались на одной 3,5-дюймовой дискете и которые были у всех в рюкзаке — внезапно оказалось, что их десятки, сотни, тысячи, и все надо пройти — это как кокс, понимаете, стоит попробовать, и все, ты на крючке. Ну, я преувеличиваю, само собой — через пару лет они все устарели, компьютеры разогнались, зрачки сузились, время ускорилось, и я охладел к играм раз навсегда. Но где-то глубоко в моем подсознании осели образы: все эти яркие и ненатуральные аркадные ландшафты, по которым я составлял свое представление о загадочной стране на другой стороне планеты.

И вот сейчас мне очень интересно узнавать эту страну, как говорится, ин рил лайф. Понятное дело — интернет, фотки, сториз, перископы и видеотрансляции из чужой спальни — все это тоже было на разных этапах моего взросления, но самые первые — и потому самые важные — картинки мой растущий кортекс почерпнул из гонок, леталок и скроллеров ранних девяностых, за которыми я проводил часы и дни, еще до появления таких способов просирания времени как социальные сети и ленты новостей.

Когда я выглядываю из окна моей нынешней комнаты, я вижу кислотно-зеленые холмы, коричневые тропинки под идеально голубым небом с почти квадратными крохотными облачками и ползающие вверх-вниз по кварталам почтовые машинки с одинаковыми китайцами за рулем. Резкие и густые отдельные перелески торчат клоками на склоне утыканного радиовышками лысого холма над десятками приземистых одно- — ну максимум трехэтажных домиков с верандами и почтовыми ящиками, одинаковыми дверями и одинаковыми барбекюшницами в квадратных дворах. Теперь я понимаю: только здесь могли родиться ныне культовые EGA-шные пейзажи с плоскими зданиями, пожарными гидрантами и платформами, ездящими вверх-вниз на фоне стопроцентного #0000ff.

Я хожу по этим улицам, езжу в трамвайчиках, перехожу одну эстакаду по другой эстакаде и узнаю все свои пройденные уровни, всех замоченных монстров, встречаю подобревших и вышедших на пенсию боссов — тех, которых я не одолел, и которые в свое время не дали мне закончить миссию. Они сильно постарели — многие уже седые, у некоторых рак и отсутствие волос, некоторые на колясках с электроприводом, наиболее успешные живут в центре, но большинство ютится по комнатушкам на окраинах, а часть и вовсе бомжует и лежит в палатках под мостом. Они заняты своими делами, они смотрят сквозь меня и, конечно, не узнают во мне того веснушчатого парнишку, который прыгал им на голову на своем железном кузнечике и шмалял в них из своего бластера — вроде бы, детского и безобидного, но достаточно мощного, чтобы подкосились ноги и загудела голова. Оно и понятно — я сам повзрослел, на мне нет дурацкого желтого шлема и я предпочитаю обычные лестницы и лифты прыжкам с платформы на платформу.

Я перемещаюсь привычным быстрым шагом по системе параллельных и перпендикулярных переулков, перепрыгиваю собачьи какашки и ямы с шипами, заваленными бытовым мусором и насквозь проржавевшими, пережидаю лазерные лучи и разрезалки пополам — те немногие, что еще не разобраны на детали расторопными нелегалами, собираю монетки, нахожу ключи, открываю двери, перехожу с этажа на этаж.

В детстве мне всегда хотелось проникнуть за пределы игры — я пытался свернуть с гоночного трека и поехать к недостижимым скалам из красного песчаника на горизонте, направить самолет вверх и вылететь в открытый космос, перелезть через забор, запрыгнуть на крышу и увидеть весь остальной мир, спрятанный от меня программистами. Я догадывался, что он есть, я был смекалистым малым, я заходил в папину директорию GAMES, находил свой каталог VANYA и начинал изучать его содержимое на предмет скрытых файлов, где должны были храниться недостающие детали. Шел 95-й, масштабы были крохотными, и у меня хватало ума искать что-то большое, огромное — несколько мегабайт (напоминаю, 95-й) — оно должно было называться как-нибудь по-обычному, чтобы сбить меня с толку, но в то же время в его названии должна была содержаться подсказка — для тех редких смельчаков, что отваживаются искать правду, тэ е для парней вроде меня. Я перебирал папку за папкой, я лихо переключался между окнами, я освоил горячие клавиши, я устроился на работу, я научился писать циклы и называть переменные кэмелкейсом, придерживаться стайлгайдов, закрывать скобочки, удалять пробелы, не терять отступы, эффективно копипейстить, поддерживать код риюзабл и скейлабл, гуглить и тут же применять общепринятые паттерны программирования для решения нерешаемых задач, я собрал все бонусы, не потеряв ни одной жизни, я подобрал светящийся магнитный ключ, провел им по символически прорисованному кард-ридеру с двумя огоньками — красным и зеленым, — толкнул тяжелую изграффиченную дверь и вышел на крышу офисного центра в солнечном Сан-Франциско.

Дул сильный ветер, пакеты и листья и рваные шмотки вперемешку летели по сильно наклоненным улицам вверх и вниз, винтажные пикапы и кабрио шныряли туда-сюда, штришки самолетов пересекались в otherwise пустом голубом небе с двумя пикселоватыми облачками. Это была та самая крыша, я точно ничего не перепутал. Я окинул взглядом бликующий и кишащий транспортинками и людишками район, практически двухмерный — с парой многоквартирных домов и силуэтами небоскребов вдали. Космос был вверху. Земля была внизу. Слева и справа был дрожащий не первой свежести урбанистический воздух. Все монстры спали на своих этажах, смотрели свои сериалы по подписке, подбирали эмоджики, жевали свои наггетсы и крутили честно заработанные легальные косяки. Я прошел последний уровень, ни разу не достав бластера и не швырнув ни одной гранаты, собрал все очки и не встретил никакого сопротивления. Я был здесь один. Я ждал.

Было немного стремно, потому что, несмотря на все усилия, которые я вложил в поиски этого секрета, я никогда не был до конца уверен, что он существует. Честно — было ссыкотно, стоять вот так вот на краю мира с треплющейся на ветру прической, трепыхающейся трудовой книжкой, хлипенькой студенческой визой, колыхающейся московской рубашкой, пошаливающим под рубашкой постсоветским сердцем. Признаться, я почти потерял надежду и приготовился услышать противный звук «GAME OVER», который раздается, когда тебя разрезает разрезалкой, или когда ты напарываешься на шипы, и вверху экрана убавляется одно сердечко, я почти признал поражение и смирился со своей горькой участью, как вдруг откуда-то снизу наконец раздался знакомый восьмибитный блип и появилась плывущая по воздуху платформа. Она двигалась наверх — в потайное место, которое знал только я — место, где висит в воздухе тысяча монеток и одна золотая мороженка. Это был мой шанс, и я не мог его упустить. Mom, I love you but this trailer’s got to go, I cannot grow old in Salem’s Lot— Я подошел к краю и примерился. Башня сильно раскачивалась и скрипела, плиты под ногами угрожающе тряслись. С соседней крыши то и дело стреляла плазменная пушка, норовя попасть по ногам. Платформа то подъезжала ближе, то предательски отскакивала. Хищные рептилоиды внизу шевелили щупальцами и клацали ядовитыми зубами. Нельзя было больше медлить. So here I go it’s my shot, feet fail me not— Я глубоко вдохнул и, уже отрываясь от земли, подумал, как было бы нелепо сейчас стукнуться незащищенным лбом о край экрана.

Был поздний вечер в далекой душной Москве. Начало дачного сезона, конец четвертой четверти. «Ваня, ужинать!!! Сколько я буду звать?» — заглянула в комнату мама. Я слышал этот зов столько раз, что он вызывал у меня непроизвольное отделение слюны. Иду, иду, ответил я, ставя игру на паузу. Играешь опять, с осуждением сказала мама. Да я уже заканчиваю, отмазался я. Заканчивать же можно бесконечно. Я оставил большой, угловатый, тяжело дышащий пластмассовый компьютер изнывать на майской жаре и поплелся в сторону кухни, где меня ждали на столе чашка какао и две тарелки с куриным бульоном и картофельным пюре от дядюшки Бена, источающих густой пар и богатый химический аромат. Он поднимался над фотоскатертью, он вылетал через москитную сетку, смешивался с соседским табачным дымом и продолжал плыть на фоне квадратных форточек и кривоватых разноцветных кирпичей, заполняя клетчатые, сетчатые, дырчатые, прозрачные, неудаляемые моменты моего аналогового детства. Пюре съесть обязательно, сказала мама, как если бы от этого зависело все мое будущее.